Вот тут и грянула империалистическая. И Корнея с первой же партией забрали на позиции. Несмотря на преклонный возраст. Одна только его баба и не голосила на проводах, поскольку знала уже, что ничего не сделается ее кормильцу, пока упирается в небо ветвями огромный дуб за гумном, то есть пока существует во Вселенной планета Земля, а также господь на небеси.

И уж когда кончились все битвы, большие и малые, когда пролилось море нашей и ненашей, а в сущности, тоже нашей крови, вернулся Корней в родную деревню полным Георгиевским кавалером, а, кроме того, еще и героем революции. И узнал, что сгинуло его семейство в полыме великих событий то ли от голода, то ли от холеры, даже объяснить достоверно было некому. Зато дом уцелел как-то. Правда, в нем уже располагалось первое в деревне учреждение.

Раньше бы подумал Корней, что опять судьба, а теперь он так подумать не мог, потому что довершил на разных фронтах свое начальное старорежимное образование и узнал, что никакой судьбы, а также и бога нет, что человек сам кузнец своего счастья, что все свершается по воле неумолимых исторических законов, а остальное - мура и прочий несознательный опиум.

Прирезали Корнею хорошей землицы, как геройскому и политически грамотному борцу, и велели эту землю возрождать и обихаживать на радость и сытость себе, а также всему победившему классу. На какие-то миги тяжко задумался мужик да и принялся за дело, к которому сызмальства был приставлен самим создателем, низвергнутым ныне с освобожденных небес. Принялся обустраиваться и обустраивать все вокруг со всеми вытекающими из этого последствиями. Все потерянное восстановил, да так вошел во вкус, что его же через несколько лег и пришлось подводить под экспроприацию, к чему он отнесся стоически и даже с пониманием.

Огорчало только, что сынишка малолетний - от четвертой, стало быть, жены - кричал ему принародно такие слова, каких от века не позволялось даже шепотом произносить в присутствии старших, а тем более родителей. Уж так огорчало, что даже и представить тошно. Однако стерпел. Еще и потому стерпел, что жена шептала в ухо всякие увещевания да цепко держалась за подол рубахи. Хотя, конечно, если бы не крепился сам, разве спасла бы от непоправимого ветхая косоворотка из ситчика, вылинявшая до полной бесцветности?

Потом приехал из города землеустроитель, несколько дней мерял угодья саженью и в конце концов пришел к выводу, что огромный дуб никак невозможно оставить в целости в свете ликвидации межей, как последнего пережитка частнособственнической психологии.

О-о-о! Такого грандиозного мероприятия, не считая осквернения местного храма, не знала деревня. Все собрались как на митинг. И только Корней стоял в толпе совсем непраздничный с виду. Но пьяненькие добровольные пильщики и рубщики сочли, что он тоже клюнул с утра, только лишку. Безропотного Корнея отвели под руки в сторонку, чтобы случайно не зашибить.

Дуб был образцово крепок и держался полдня. Но добровольцев хватало с избытком. И когда великан рухнул, сопровождаемый восторженным воплем толпы, из его буйных веток неожиданно выкатился окованный позеленевшими медными полосками сундук. Сундук был, конечно, крепок, что ему могло сделаться от снега и дождя, но и он не смог выдержать страшного удара о землю. Сундук раскололся, из нею кубарем выкатился невиданных размеров волк. Толпа сразу отпрянула. Волк сверкнул глазами, устрашающе рыкнул и кинулся прыжками в чернеющий на горизонте лес.

Никто не побежал за ружьем, все от неожиданности оторопели, а когда пришли в себя, уж было поздно. Волк давно исчез. Да и был ли он, этот волк? Ну, откуда бы ему взяться в сундуке да еще на дереве? Совсем неоткуда. Так и подумали люди. "Поблазнилось", - решили они. А что, мы ведь помним, что еще с утра многие из добровольцев были навеселе, а к концу работы можно себе представить...

– Да не реви ты, что ревешь, как баба, - утешала Корнея ночью жена, спасибо, что не сослали, да и волк убежал, значит, еще тыщу лет проживешь...

А Корней до утра не мог унять слез, и это были первые его слезы в жизни. Не считая, понятно, тех, что он пролил в младенчестве. Нет, отдать жизнь за хорошее дело он был всегда готов, но признать в землеустроителе борца за правду душа категорически отказывалась. Мешали, по всей видимости, остатки проклятых пережитков.

А потом потянулись мирные годы, душевные раны затягивались, и уже думалось Корнею, что наконец-то все горести позади. Подрастал сынок, и обида на него постепенно уходила, пришло даже убеждение, что это он, Корней, по своей заскорузлости и отсталости недопонял вовремя чего-то важного, а вот малец допонял и хоть жестоко, но справедливо поправил отца. Правда, все эти годы ощущал на себе Корней недоверие и отчужденность многих односельчан, кое-кто видел в нем затаившегося врага, и никакой ударный труд, никакое бескорыстие уже не могли растопить этот холод. А Корней терпел, зная, что у него в запасе достаточно времени, чтобы пережить, перемочь любую немилость.

Время от времени деревенские мужики устраивали облавы на расплодившихся в округе волков. Но самого опасного и коварного зверя добыть все никак не удавалось. Он же был воспитан человеком, а потому никаких красных флажков не боялся. И это вселяло надежды.

Уже почти все в деревне отстроились и поправились, а Корней с женой и сыном продолжали ютиться в ветхой свой засыпнушке с промерзающими углами. Хозяин все старался каждый лишний заработанный трудодень употребить на общественную пользу. Причем так, чтобы про это никто не узнал. Он думал, так будет лучше.