– Здравствуйте... кг-м... коллеги!
– с достоинством поздоровался он. Всякая внутренняя паника куда-то исчезла. Просто какое-то безразличие нашло на него, сказались, по-видимому, предшествовавшие этому сильные и продолжительные переживания.

За столом послышался сдавленный смешок, и старенький Господь сразу бросил на несерьезного помощника своего строгий взгляд, отреагировал мгновенно. Вот тебе и старенький.

– Ты это, шутить потом будешь, в другом месте, - сказал Господь Самосейкину. И слова эти были бы вполне зловещи, но произнес их Господь добродушным тоном.

– Ну, что там у него в личном деле?
– поинтересовался всевышний, поднеся к глазам очки, лежавшие до того на столе.

Владыка Вселенной был невысокого роста, с нимбом над головой, как и полагается, однако имел еще почти черные волосы, зачесанные назад, большие залысины имел, а плешь - нет. Самыми приметными на его лице были густые, широкие, черные-черные брови.

Господь старательно и медленно выговаривал звуки, и было ясно, что у него вставные челюсти на присосках. Причем нижняя челюсть то и дело норовит выпасть, и за ней надо постоянно следить. Да-а-а, Господь был очень старым.

"Почему же он не передает свой пост другому, сильному и энергичному? Либо некому передать, либо, скорее всего, Господь уже в такой стадии, когда невозможно понимать простую истину: лучше уйти рано, чтобы потом тебя вспоминали только добром, чем досидеть до полного маразма, до посмешища. Типичное, между прочим, дело", - так думал Владлен Сергеевич, пока старик листал его личное дело, то есть Самосейкин знал главную заповедь номенклатурного работника, понимал ее правильно, но, как это случается в абсолютном большинстве случаев, только по отношению к другим, но никак не к себе. "Типичное, между прочим, дело", говоря его же словами.

Однако всевышний что-то уж очень долго листал дело простого смертного Самосейкина, в другое время это бы обеспокоило, но теперь почему-то нет. Владлену Сергеевичу было просто очень скучно, и он стал рассматривать членов комиссии.

Этот задверный мир, по-видимому, сохранял многие свойства предыдущего мира в том смысле, что здешние лица тоже казались неуловимо знакомыми, но нечего было и думать, чтобы окончательно вспомнить их.

А комиссия была как комиссия, члены - как члены. При желании и наличии опытного глаза легко угадывалось, как распределены роли среди этих, тоже своего рода общественных деятелей. Кто из них почетный председатель, кто первый зам, принимающий решения, кто - специалист и собиратель всех фактов, а кто - просто голосователь. Причем такой голосователь, который никогда не подведет и всегда проголосует как полагается, иначе зачем бы его вводили в комиссию. Глаз Владлена Сергеевича имел значительный опыт. Не зря же он назвал сидящих в пещере коллегами.

Он остановил свой взгляд на тщедушном юноше, съежившемся в самом конце длинного стола, в полумраке. Молодой человек, а наверное, уже архангел, был, в аккурат, явно из тех, из голосователей, а потому Владлен Сергеевич глядел на него с сочувствием и даже как бы по-отечески. А молодой архангел, или как его там, ежился под его взглядом и отводил глаза.

"Эх, парень, парень, - думал про него Самосейкин, - небось надеешься со временем стать таким же, как они. А пока не стал - готов на все, готов голосовать за что угодно. Пока. И думаешь, что главное - выбиться в члены комиссии. Выбиться и сидеть член членом, пока тебя не двинут дальше.

Не двинут! Посидишь сколько-нибудь, а потом тебя заменят таким же. Чтобы, значит, соблюдался принцип сменяемости кадров. И будешь ты потом вечно вспоминать эти недолгие радости эфемерной власти. И то дело огромному большинству и того не вспомнить..."

Молодой архангел чуть покраснел и еще больше потупился. Остальные никак не реагировали. А Самосейкин вспомнил, что в этом мире даже и мыслям надо давать укорот, поскольку даже и они не могут быть секретными для здешних деятелей, суверенными. Вспомнил и ужаснулся. Он снова обрел способность ужасаться, то есть вернулся к нему инстинкт самосохранения, или, в данных условиях, инстинктивное стремление к тому, чтобы устроиться как можно лучше. А для этого надо было хотя бы дать укорот компрометирующим мыслям. И, как ни странно, это удалось. Вернее, почти удалось, поскольку компрометирующие мысли все равно нет-нет да и посещали Владлена Сергеевича и в дальнейшем, правда, намного реже, чем если бы он не взял их под свой контроль.

А старенький Господь, похоже, всерьез относился к своим обязанностям. Это было видно из того, как внимательно изучал он досье каждого своего раба. Или не каждого? Или только тех, кто был у него на особой заметке? Или, может быть, тех, кто вправе был рассчитывать на его покровительство, на его, правильней говоря, милости?

Ничего этого Владлен Сергеевич знать, понятно, не мог. А посему все более волновался.

– Так-так, - сказал Господь, ознакомившись с делом и откладывая его в сторону, - сам-то что-нибудь хочешь нам заявить?

Такое сверхнеожиданное обращение всемилостивого сразу к нему на мгновение лишило Владлена Сергеевича дара речи. Но только на мгновение, а после дар вернулся к Самосейкину, и он поспешил им воспользоваться.

– Товарищ, м-м-м... Бог! Ваше, м-м-м... всеобщее величество!
– сразу взял быка за рога Самосейкин, то есть начал круто, как и подобает настоящему максималисту, - сознаюсь - всю жизнь заблуждался. Но заблуждался искренне. Вот вам крест. Я был обманут и готов понести соответствующее наказание за излишнюю доверчивость. Мне с детства внушали, что Вас нет, и я верил. И потом сам кое-кому внушал то же самое. А теперь, воочию убедившись в обратном, готов сквозь землю провалиться со стыда...