Я снова спросил:

— Что ж, разгадка в этом? Поскольку я, видимо, не «уясняю», какая я важная птица, вы любезно вызвались представляться этой выдающейся личностью вместо меня?

— Хотите посмотреть, чем тут кормят, Филип? А может, хотите выпить?

По-прежнему не видя ни одного официанта, я подумал, что ресторан вообще пока не открылся. И напомнил себе, что спасательный люк под названием «это всего лишь сон» мне больше недоступен. Поскольку я сижу в ресторане, где невозможно получить еду; поскольку напротив меня сидит мужчина, который, надо признаться, почти во всем — моя копия, вплоть до недостающей пуговицы на пиджаке и серебристых прядей, которые он мне только что продемонстрировал; поскольку этот нестерпимый, принимающий дурацкий оборот фарс приобретает надо мной власть и подталкивает к диким, даже сам не знаю каким, выходкам, не давая проявить решимость, приспособиться к этому испытанию и интуитивно овладеть ситуацией, — все это, по-видимому, означает только одно: я не сплю. То, что здесь фабрикуется, — отнюдь не сон, какой бы невесомой и бестелесной ни казалась мне сейчас жизнь, как бы ни охватывало меня тревожное ощущение, что я — букашка, олицетворяющая лишь собственную букашечную ничтожность, свое мизерное существование, которое еще мерзотнее, чем существование моего собеседника.

— Я с вами разговариваю, — сказал я.

— Я знаю. Поразительно. А я разговариваю с вами. И не просто в своем воображении. И это еще поразительнее.

— Я имею в виду, что мне бы хотелось получить от вас ответ. Ответ абсолютно серьезный.

— Ладно, я отвечу серьезно. И вообще буду прям. Ваш престиж в какой-то степени пропадает попусту. Вы не воспользовались им для многих дел, которые могли бы совершить — а вы могли бы совершить много добрых дел. Я не критикую, а просто констатирую факт. Вы пишете книги, и этого вполне достаточно: клянусь Богом, такой писатель, как вы, больше ни для кого ничего делать не должен, кроме как писать книги. Естественно, не всякий писатель приспособлен к роли публичной фигуры.

— И вы стали публичной фигурой вместо меня.

— Довольно циничная формулировка, вам не кажется?

— Да? А как это сформулировать без цинизма?

— Послушайте, вы, по сути… Только не сочтите за неуважение, но вам же свойственна прямота… Вы, в сущности, — только орудие.

Я смотрел на его очки. Вот как нескоро я добрался до его очков в тонкой золотой оправе, охватывающей половину стекол, — абсолютно таких же, как у меня… Тем временем он залез во внутренний карман пиджака, вытащил потертый старый бумажник (ну да, такой же потертый, как мой), вынул из него американский паспорт и передал мне через стол. Фотография — моя, сделанная лет десять назад. А подпись — моя подпись. Листая страницы, я увидел там штампы на въезд и выезд полудюжины стран, в которых я сам никогда не бывал: Финляндия, Западная Германия, Швеция, Польша, Румыния.

— Где вы это взяли?

— В паспортном отделе.

— По воле случая, это я, знаете ли, — я указал на фото.

— Нет, — тихо ответил он. — Это я. Пока не заболел раком.

— Скажите-ка, вы все это продумали заранее или сочиняете байки на ходу?

— Я смертельно болен, — ответил он, и эта фраза настолько сбила меня с толку, что, когда он потянулся за паспортом, этим самым убедительным для меня доказательством, наилучшей уликой его жульнических поползновений, я сдуру вернул ему документ вместо того, чтобы оставить у себя и закатить скандал в тот же момент, не сходя с места. — Послушайте, — сказал он, с серьезным видом подавшись вперед, и я увидел, что он перенял мой стиль вести беседу, — о нас двоих, о том, как мы связаны… разве что-то еще осталось недосказанным? Возможно, вся загвоздка в том, что вы мало читали Юнга. Возможно, дело только в этом. Вы фрейдист, я юнгианец. Читайте Юнга. Он вам поможет. Я начал его изучать, когда мне впервые пришлось иметь дело с вами. Он объяснил мне параллели, которые не поддаются объяснению. Вам свойственна фрейдистская вера в высшую власть причинности. В вашей вселенной не бывает беспричинных событий. По-вашему, о том, что невозможно осмыслить рассудком, даже размышлять не стоит. Так полагают многие умные евреи. Того, что не поддается осмыслению в рассудочных категориях, просто-напросто не существует. Как могу существовать я — ваша копия? Как можете существовать вы — моя копия? Вы и я — мы опровергаем причинно-следственные объяснения. Что ж, почитайте у Юнга про «синхроничность». Существуют полные смысла структуры, которые отвергают причинно-следственные объяснения, причем они возникают сплошь и рядом. Мы — случай синхроничности, феномен синхронизма. Загляните в Юнга, Филип, хотя бы ради душевного успокоения. «Неуправляемость реальных вещей» — об этом Карл Юнг знает все. Прочтите «Тайну золотого цветка». Она откроет вам глаза на другой мир — целый мир. У вас ошарашенный вид: вы теряетесь, когда нет причинно-следственных объяснений. Как могут существовать на свете двое мужчин-одногодков, которые не только похожи, но и носят одно и то же имя? Ну хорошо, вам нужна причинность? Я продемонстрирую вам причинность. Забудьте про нас двоих — еще полсотни маленьких еврейских мальчиков, наших ровесников, выросли бы похожими на нас, если бы не определенные трагические события в Европе с тридцать девятого по сорок пятый год. Так ли уж невозможно, что полдюжины из них могли носить фамилию Рот? Разве она настолько редкая? Разве невозможно, что парочку этих маленьких Ротов назвали в честь дедушки Файвеля — как вас, Филип, и как меня? Вы смотрите на это в своем профессиональном ракурсе и можете подумать: то, что нас двое и вы не уникальны, — просто кошмар. А я, глядя в своем еврейском ракурсе, вынужден сказать: по-моему, кошмар в том, что нас осталось всего двое.

— Нет, нет, это не кошмар — а основание для судебного преследования. Оно состоит в том, что один из оставшихся двух выдает себя за другого. Если б нас осталось на свете даже семь тысяч, только один из нас, поймите меня, написал бы мои книги.

— Филип, я ценю ваши книги так, как никто больше не способен их ценить. Но мы переживаем момент еврейской истории, когда у нас, согласитесь, есть и другие темы для разговоров, кроме ваших книг, особенно когда мы наконец-то сошлись вместе в Иерусалиме. Ну хорошо, я не препятствовал тому, чтобы люди принимали меня за вас. Но скажите-ка, прошу вас, как иначе я смог бы пробиться к Леху Валенсе?

— Не может быть, чтобы вы задавали мне этот вопрос всерьез.

— Почему же? Я задаю вам его, и для этого есть все основания. Какой вам вред от того, что я увиделся с Лехом Валенсой и имел с ним плодотворную беседу? Какой вред я этим причинил кому бы то ни было? Вред будет нанесен лишь в одном случае: если исключительно ради своих книг, не имея никакой другой причины, вы захотите удариться в сутяжничество и попытаетесь разрушить все, чего я добился в Гданьске. Да, закон на вашей стороне. Кто это отрицает? Я не затеял бы операцию такого масштаба, не изучив вначале все тонкости закона, с которым мне пришлось бы столкнуться. В деле «Онассис против „Кристиан Диор. Нью-Йорк, Инкорпорейтед“» — это когда профессиональная модель, двойник Джеки Онассис, снималась в рекламе платьев от Диора, — суд установил: фото двойника должны были создавать впечатление, будто Джеки Онассис связана с этим товаром, и удовлетворил ее иск. В деле «Карсон против „Портативных унитазов А вот и Джонни“» было вынесено сходное решение. Поскольку фраза «А вот и Джонни» ассоциировалась с Джонни Карсоном и его телепередачей, компания-производитель унитазов не имела права, рассудил суд, размещать эту надпись на своих портативных унитазах. Закон кристально четкий: даже когда ответчик использует свое подлинное имя, его могут судить за присвоение чужого имени, если использование имени намекает, что на самом деле здесь представлено другое физическое лицо, знаменитость с тем же именем. Как видите, я лучше вас разбираюсь в том, какие основания тут имеются для судебного преследования. Но мне, честно говоря, не верится, будто вы можете находить явное сходство между втюхиванием модных шматас[14], не говоря уж о продаже и прокате портативных унитазов, и миссией, которой я посвятил свою жизнь. Я использовал ваши достижения, словно они мои; да, если хотите, я украл ваши книги, пусть так. Но с какой целью? Еврейский народ снова оказался на страшном распутье. Из-за Израиля. Из-за Израиля и опасностей, которые он несет всем нам. Забудьте про законы и выслушайте, прошу вас, выслушайте меня. Большинство евреев не выбирает Израиль. Его существование только сбивает всех с толку — евреев и неевреев в равной мере. Повторяю: Израиль — это опасность для каждого. Посмотрите, что случилось с Поллардом. Джонатан Поллард все время стоит у меня перед глазами. Американский еврей, которому израильская разведка платила за шпионаж за военным истеблишментом его собственной страны. Меня пугает Джонатан Поллард. И вот почему: занимай я его должность в военно-морской разведке США, я сделал бы ровно то же самое. Осмелюсь утверждать, Филип Рот, что и вы бы сделали то же самое, будь вы уверены, как был уверен Поллард, что, передавая Израилю секретную американскую информацию о системах вооружения арабов, вы сможете спасти жизнь евреям. Поллард навоображал себе, что спасает еврейские жизни. Я это понимаю, и вы это понимаете: евреев надо спасать, причем абсолютно любой ценой. Но цена — это не государственная измена, цена намного выше: она в том, чтобы обезвредить страну, которая сегодня представляет главную опасность для жизни евреев, — страну под названием Израиль! Я никому другому не сказал бы такого — говорю это только вам. Но это должно быть сказано. Поллард — всего лишь еще один еврей, пострадавший от существования Израиля, потому что он, по сути, сделал не более того, чего Израиль постоянно требует от евреев диаспоры. Я возлагаю ответственность не на Полларда, я возлагаю ответственность на Израиль — Израиль, который с его всеобъемлющим еврейским тотализмом[15] сменил гойим в качестве главного источника запугивания евреев; Израиль, который сегодня, из-за своей жажды залучить к себе побольше евреев, калечит и уродует их всевозможными ужасающими методами, да так, как прежде удавалось только нашим врагам-антисемитам. Поллард любит евреев. Я люблю евреев. И вы любите евреев. Но, пожалуйста, не надо больше Поллардов. И, боже упаси, Демьянюков тоже больше не надо. Про Демьянюка мы даже не поговорили. Я хочу услышать, что вы сегодня видели в зале суда. Вместо того, чтобы говорить об исках, не могли бы мы теперь, когда мы узнали друг друга чуть получше, поговорить о…

— Нет. Нет-нет. То, что происходит на этом судебном процессе, — не тема для разговоров между нами. Все, что там есть, не имеет ни малейшего отношения к афере, которую вы совершаете, выдавая себя за меня.

— Ну вот, опять вы про аферу, — печально пробормотал он с нарочито комичной еврейской интонацией. — Демьянюк в том суде имеет к нам самое прямое отношение. Если бы не Демьянюк, не Холокост, не Треблинка…

— Если это шутка, — сказал я, поднявшись со стула, — то шутка очень глупая, очень злая, и я вам советую подобные шутки немедленно прекратить! «Только не Треблинка» — пожалуйста, только не это. Послушайте, я не знаю, ни кто вы, ни что вы затеваете, но я вас предупреждаю — собирайте манатки и уезжайте отсюда! Манатки — и вон!

— О черт, где же официант? Вы вымокли до нитки, еще ничего не ели… — И, чтобы меня успокоить, он перегнулся через стол и взял меня за руку. — Просто погодите минутку… Официант!

— Руки прочь, фигляр! Я не хочу обедать — я хочу, чтобы вы исчезли из моей жизни! Как Кристиан Диор, как Джонни Карсон и портативные унитазы — вон!

— Боже, Филип, ну и вспыльчивость. Вы типичный инфарктник. Ведете себя так, будто я пытаюсь выставить вас на смех, но я, боже ж ты мой, я вас так высоко ценю, выше просто невозможно…