Сначала ничего явного, ничего бросающегося в глаза. Но всё тише и тише становится в Версале, всё меньше господ и дам появляется на больших приёмах, и в поклонах этих немногих чувствуется некоторая холодность. Они ещё соблюдают форму, но лишь ради неё самой, а не ради королевы. Они ещё преклоняют колена, ещё целуют учтиво руку королеве, но уже не добиваются милости говорить с нею, их взгляды остаются сумрачными и отчуждёнными. При появлении Марии Антуанетты в театре публика уже не вскакивает, как прежде, в едином стремительном порыве, на улицах не слышно более знакомого с давних пор возгласа "Vive la Reine!" [89] . Правда, нет ещё открытой враждебности, но нет уже и той теплоты, которая до сих пор согревала благоговение из чувства долга. Ещё послушны государыне, но уже не поклоняются женщине. Ещё почтительно служат супруге короля, но уже не добиваются её расположения. Не возражают открыто, не противоречат её желаниям, но молчат: суровое, сдержанное, недоброе молчание заговора.

***

Штаб этого тайного заговора размещается в четырёх или пяти дворцах королевской семьи: в замке Люксембург, в Пале–Рояле, в замке Бельвю и в самом Версале; все они объединились против Трианона, резиденции королевы.

Хор враждебных сил ведут три старые тётушки. Им никак не забыть, что девушка ускользнула из–под их влияния, из пансиона интриг и, став королевой, вышла из их повиновения; раздосадованные тем, что теперь они не играют при дворе никакой роли, удаляются эти три старухи в замок Бельвю. Там в первые триумфальные годы Марии Антуанетты сидят они, скучая, в своих комнатах, одинокие, всеми покинутые; никто о них не заботится, ведь все бросились угождать молодой обворожительной королеве, в нежных белых ручках которой сосредоточена теперь власть. Но по мере того как Мария Антуанетта теряет популярность, всё чаще и чаще распахиваются для посетителей двери замка Бельвю. Все те дамы, которых не пригласили в Трианон, отстранённая мадам Этикет, ушедшие в отставку министры, уродливые и поэтому сохранившие устаревшие представления о морали женщины, обойдённые кавалеры, оказавшиеся на мели охотники за синекурой, все те, кто ненавидит "новый курс" и меланхолически оплакивает старофранцузские традиции, благочестие, набожность и "добрые" нравы, – все они регулярно встречаются в этом салоне обиженных и обойдённых. Салон тётушек в Бельвю становится тайной аптекой отравителей, в которой капля за каплей перегоняются и разливаются по бутылочкам все злобные сплетни, все слухи о самоновейших сумасбродствах "австриячки", все ondits [90] о её амурных приключениях; здесь основывается главный арсенал клеветы, пресловутая atelier des calomnies [91] ; здесь сочиняются маленькие язвительные куплеты, здесь они декламируются ми затем разносятся по городу, проникают в Версаль. Здесь собираются, преисполненные коварства и вероломства, все, кто хотел бы повернуть вспять колесо времени, все живые трупы разочарованных, низвергнутых, погибающих, призраки, мумии минувшего мира, всё старое, конченое поколение, чтобы отомстить за то, что оно старое и конченое. Но яд этой накопленной ненависти предназначен не для "бедного доброго короля", которого они лицемерно жалеют, а только лишь для одной Марии Антуанетты, молодой, сияющей, счастливой королевы.

***

Опаснее этого поколения беззубых вчерашних и позавчерашних, уже не кусающихся, а лишь брызжущих слюной, является новое поколение, которое никогда ещё не было у власти и не желает более оставаться в тени. Версаль в своём стремлении обособиться, в своём небрежении к окружающей его стране, совершенно не подозревая этого, так изолировал себя от истинной Франции, что просто не заметил новых течений, волнующих её. Проснулось образованное третье сословие, оно изучило свои права по произведениям Жан Жака Руссо, оно видит демократическую форму правления в соседней Англии. Вернувшиеся на родину участники войны за независимость Америки привезли вести из чужой страны, в которой идея равенства и свободы упразднила различие между кастами и сословиями. Во Франции же повсеместно наблюдаются косность и упадок, вызванные полной недееспособностью двора. Народ верил, что после смерти Людовика XV будет покончено с позором хозяйничанья метресс, с бесчинством нечистоплотного протекционизма. Власть же опять оказалась в руках женщин, в руках королевы и стоящей за её спиной Полиньяк. Со всевозрастающей горечью просвещённое третье сословие видит, как снижается политическая мощь Франции, как растут государственные долги, как разваливаются армия и флот, как колонии приходят в запустение. И это тогда, когда другие государства энергично развиваются. В широких кругах растёт желание покончить с этой преступной бесхозяйственностью.

И недовольство французов, искренность патриотических, национальных чувств которых не вызывает сомнений, обращается – и не без основания прежде всего против Марии Антуанетты. Вся страна знает, что не способный принимать ответственные решения, да и не желающий делать это король как государственный деятель ничего собой не представляет, влияние на него королевы безгранично. У Марии Антуанетты две возможности: либо серьёзно, действенно, энергично, подобно своей матери, принять на себя государственные дела, либо полностью от них устраниться. Австрийская группа при дворе непрерывно пытается побудить королеву заняться политикой, но безуспешно. Чтобы быть правителем или соправителем, необходимо регулярно несколько часов в день работать с документами, королева же не желает заниматься этим. Нужно выслушивать доклады министров, обдумывать их, но Мария Антуанетта не любит думать. Даже необходимость слушать кого–либо требует огромного напряжения её ветреного ума. "Она едва слушает, когда с ней говорят, – жалуется в своём письме императрице посланник Мерси. – Очень трудно обсудить с нею что–либо важное, сконцентрировать её внимание на какой–нибудь значительной теме. Страсть к развлечениям имеет над нею таинственную власть". В лучшем случае, когда он, Мерси, особенно настойчиво обращается к королеве по поручению её матери или брата, она отвечает ему: "Скажите, что я должна сделать, и я сделаю". И действительно, если при этом ей следует обратиться к королю, она идёт к нему. Но на следующий день непостоянная королева всё забывает, её вмешательство ограничивается "какими–то импульсами нетерпения". Наконец Кауниц, признав своё бессилие, примиряется: "Никогда и ни в чём нам не следует рассчитывать на неё. Будем довольствоваться малым, возьмём от неё, как от несостоятельного должника, то, что она пожелает дать". Ведь и при других дворах, пишет он посланнику Мерси, женщины не вмешиваются в политику.

Но если бы она действительно отказалась влиять на политику! Тогда на ней по крайней мере не было бы вины и ответственности! Но, понуждаемая кликой Полиньяк, она беспрерывно вмешивается, как только дело идёт о том, чтобы посадить кого–либо в министерское кресло, дать кому–то доходную должность; она делает самое опасное из того, что можно делать в политике, она обсуждает темы, о сути которых не имеет ни малейшего представления, важнейшие вопросы решает как дилетант, выносит заключения, высасывая их из пальца; свою безмерную власть над королём она использует исключительно лишь в интересах своих любимчиков. "Когда дело касается серьёзных вещей, жалуется Мерси, – она проявляет робость и нерешительность; если же её понуждает к чему–либо окружение коварных интриганов, она делает всё ради того, чтобы выполнить их желания". "Ничто не возбудило такой ненависти к королеве, – отмечает государственный министр Сен–При, – как эти внезапные вмешательства, как эти несправедливые протекционистские назначения".

Третье сословие считает, что государством управляет королева. И если все назначаемые ею министры, генералы, посланники оказываются несостоятельными, если эта система автократии терпит полное крушение и Франция со всевозрастающей скоростью несётся в пучину хозяйственного банкротства, то, следовательно, и вся вина падает на королеву, не понимающую даже меры ответственности (ах, она ведь всего лишь посодействовала нескольким обворожительным кавалерам в получении хороших постов!).

Все желающие прогресса, нового порядка, справедливости, творческих деяний для Франции говорят, ропщут, угрожают – виновата расточительная, беззаботная, весёлая хозяйка Трианона, безрассудно, необдуманно пожертвовавшая для надменной клики, для каких–нибудь двадцати безответственных людей, любовью и благосостоянием двадцати миллионов французов.

***

Этому великому недовольству тех, кто требует новой системы, лучшего порядка, разумного распределения ответственности, недостаёт штаба, вождя. Наконец находится такой дом, находится такой человек. В жилах этого ожесточённого противника течёт королевская кровь. Силы реакции скапливаются у теток короля в замке Бельвю, силы революции – во дворце герцога Орлеанского, в Пале–Рояле. Против Марии Антуанетты открываются военные действия одновременно с двух антагонистических друг другу фронтов. По природе своей склонный скорее к наслаждениям, чем к честолюбивым помыслам, ловелас, игрок, кутила, щёголь, совсем не умный и, собственно, не злой, герцог Орлеанский, этот в общем–то заурядный аристократ, имеет слабость, характерную для нетворческих натур, – тщеславие, направленное лишь на внешнюю эффектность. И этому тщеславию Мария Антуанетта нанесла удар: она легкомысленно, шутя – "frozzelnd" [92] , как говорят и думают в Австрии, высказалась о военных способностях своего дядюшки и воспрепятствовала назначению его на пост командующего морским флотом. Тяжело оскорблённый, герцог Орлеанский поднимает перчатку; представитель младшей ветви французской королевской династии, очень богатый и совершенно независимый человек, он не боится оказать упорное сопротивление королю в парламенте и открыто показывает, что королева ему враг. Недовольные обретают в нём наконец себе вождя. Всякий, кто находится в оппозиции к "австриячке" и королю, что неограниченную королевскую автократию считает устаревшей и обременительной для народа, кто требует нового, разумного, демократического правления во Франции, идёт отныне под защиту герцога Орлеанского. В Пале–Рояле, по существу первом, ещё находящемся под покровительством принца крови клубе Революции, собираются все реформаторы, либералы, приверженцы конституционной власти, вольтерьянцы, филантрописты, масоны. К ним присоединяются и другие недовольные: провинившиеся в чём–то перед существующей властью, чувствующие себя обойдёнными аристократы, образованные представители третьего сословия, не получившие должностей, которых домогались, ничем не занятые адвокаты, демагоги, журналисты, все те силы, находящиеся в состоянии брожения, которые позже, объединившись, образуют штурмовой отряд Революции. За слабым, тщеславным вождем стоит могучая, сплоченная, воодушевлённая армия, с которой Франция завоюет себе свободу. Ещё не дан знак к наступлению. Но каждому известно направление удара, известен пароль: "Против короля!", и прежде всего: "Против королевы!"

***

Между этими двумя группами противников существующей власти, между революционерами и реакционерами, стоит один человек, едва ли не самый опасный, роковой враг королевы, – родной брат её мужа, Monsieur [93] Франсуа [94] Ксавье, граф Провансский, впоследствии король Людовик XVIII. Человек, действующий исподтишка, втихомолку, осторожный интриган, он, чтобы не скомпрометировать себя преждевременно, не присоединяется ни к одной из групп оппозиции. Он колеблется вправо и влево, выжидает, пока судьба не подскажет ему правильное решение. Не без удовольствия наблюдает он за растущими трудностями, но открыто высказываться о них остерегается; чёрный, безмолвный крот, роет он свой подкоп и ждёт, пока положение брата не окажется достаточно шатким. Только тогда, когда с Людовиком XVI и Людовиком XVII будет покончено, граф Франсуа Ксавье Провансский сможет стать наконец королём, стать Людовиком XVIII. Осуществится тайно вынашиваемая с детских лет мечта его честолюбия. Уже однажды счастье улыбнулось было ему, появилась надежда стать заместителем, "регентом" и законным преемником своего брата; семь трагических лет, в течение которых брак Людовика XVI вследствие злополучных помех оставался бездетным, были для его нетерпеливого тщеславия семью библейскими годами изобилия. Но затем следует жестокий удар по его надеждам наследовать корону; когда Мария Антуанетта разрешается от бремени дочкой, он в письме шведскому королю с горечью признаётся: "Не могу таиться, сложившиеся обстоятельства чрезвычайно волнуют меня… Внешне я очень быстро взял себя в руки и поведение моё осталось прежним, правда, я не подчёркиваю свою радость, которую, разумеется, приняли бы как проявление лицемерия, что в сущности было бы правильным… Внутренне же мне тяжелее сохранить равновесие. Иногда чувство ещё восстает, но я надеюсь держать его в узде, если и не удаётся полностью овладеть им".