Она забывает, где находится, и кидается обнять меня. «Соломон» опасно кренится. Кидаюсь всем телом на правый борт и посильней налегаю на весла, чтобы этот праздник воссоединения не знаменовался незапланированным купанием в морской воде.

Просыпаюсь в кокпите «Вирсавии», лежа на боку на плоской длинной подушке сиденья и уткнувшись локтями в теплые тиковые планки у себя перед носом. Мое тело покачивается в такт убаюкивающему ритму тропического моря, и легчайший береговой ветерок – отголосок ночного бриза – щекочет мои голые руки и ноги.

Одеяла нет. Спала я в нижнем белье. Сажусь и впервые после приезда смотрю на Таиланд при дневном свете. Пляж Януи на рассвете тих и неподвижен, на песке в паре сотен метров от якорной стоянки темные точки – собаки. Сразу за пляжем берег достаточно густо зарос деревьями. Трудно связать эту идиллию с непомерно раздутым, пресыщенным мегаполисом, который я мельком углядела вчера вечером. Столики с пляжа убраны, рестораны скрыты за листвой.

Другие яхты, стоящие на якорях по соседству, – сплошь океанского класса. У каждой на корме лениво колышется флаг – со своего места замечаю звездно-полосатый американский и британский «Юнион Джек». На одной из яхт австралийский флаг, как на «Вирсавии». Экипажи этих лодок наверняка еще спят внутри. Вполне можно вообразить, что я – единственный живой человек на всем белом свете.

Саммер оставила в рубке миску с фруктами – чищу себе банан и выбираюсь на боковую палубу, чтобы выбросить кожуру за борт. В момент всплеска из-под корпуса выметаются темные силуэты. Прилипалы. Помню этих рыбок. Они постоянно сопровождали «Вирсавию» от одного залива к другому, ехали на халяву вместе с нами, прилепившись к корпусу и подкармливаясь выброшенными за борт объедками. Словно какая-то жутковатая придворная свита – куда королева со своей мантией, туда и они. Впрочем, банановая шкурка не в их вкусе – рыбки по-быстрому обнюхивают ее и уматывают туда, откуда появились.

Неотрывно гляжу вниз, вбирая в себя изумрудное тепло моря. Мы заякорены на глубокой воде, но вода такая чистая, что можно различить белеющий сквозь ее толщу песок. Я спала в лучшей в мире постели. Кокпит «Вирсавии» длиной аккурат в мой рост, и позвякивание высокой оснастки, поскрипывание деревянных частей, пошлепывание волн о корпус – все эти звуки для меня куда приятней любой колыбельной.

Саммер держит слово – обращается со мной как с главным лицом на борту, едва я поднялась на борт. Вчера вечером она торжественно вручила мне яхтсменскую фуражку Адама, на околыше которой золотыми нитками вышито «Шкипер». У них их тут целый набор. На ее фуражке – которая ей явно велика и сидит у нее на голове как дурацкий колпак, налезая на глаза и на уши, – написано «Матрос», а на крошечной детской фуражечке Тарквина красуется надпись «Юнга». Мою сумку Саммер отнесла в главную носовую каюту «Вирсавии», из которой успела убрать свои и Адама вещи, сама втиснувшись в крошечную кормовую каютку, которую мы с ней делили на двоих в детстве. Койка по правому борту здесь превращена в уютную колыбельку для Тарквина – или, наверное, лучше сказать, что колыбельку здесь просто восстановили, поскольку именно тут спал Бен, когда был настолько мал, что ему требовалась предохранительная решетка, как в детском манежике.

Чтобы спуститься вниз, под палубу, мне пришлось переступить через два невысоких брандерщита, поставленных как раз в расчете на маленьких детей – один между кокпитом и рубкой, а другой между рубкой и трапом, спускающимся в салон. В центральном салоне, расположенном в средней, самой широкой части корпуса «Вирсавии», – камбуз открытой планировки, обеденная зона и кожаный диван. Все здесь выглядело привычно аккуратно и по-морскому, а сквозь бортовые иллюминаторы и прозрачные палубные люки, которые служат одновременно и световыми, внутрь просачивался свет звезд.

Планировка «Вирсавии» довольно простая. Две кормовых двери салона ведут в спальные каютки – тесные, с низкими подволоками, втиснутые под рубку. На другом его конце – дверь главной носовой каюты, которая раскинулась на всю ширину корпуса – с полноразмерной двуспальной кроватью с бархатной обивкой и прочими удобствами; есть даже телевизор, привинченный к переборке. Последняя дверь, естественно, ведет в санузел с его двойным зеркалом.

Пока я разбирала сумку, Саммер на скорую руку соорудила острый «ганг гари кай» [11] – помнит, что я обожаю тайскую кухню. Налила мне бокал вина, чтобы «отпраздновать воссоединение».

– Жаль, что не при лучших обстоятельствах, – заметила я.

– Но я так рада, что ты приехала ко мне! – Она едва не задохнулась от избытка чувств. – Ты лучшая в мире сестра! Давай сделаем сегодняшний вечер особенным. Тарки вне опасности. Он в хороших руках, и врач сказал, что через неделю или две его уже выпишут. Так что давай сосредоточимся на нас самих. – Она ненадолго примолкла. – Похоже, не слишком-то я тебе помогла своим приездом в Куинстаун [12] …

Это только моя сестра может винить себя в том, что мой обреченный брак окончательно распался! А должна бы вообще-то ликовать, получив убедительное доказательство тому, что была права всю дорогу.

Саммер упорно придерживалась своего плана не рассказывать про завещание никому из тех, с кем встречается. При всех ее выдающихся внешних данных, покладистом характере и доброте с отзывчивостью бортовали ее уже не раз, и я уже видела, как она рыдает навзрыд по какому-нибудь никчемному утырку. И все же она ни разу не дрогнула. Даже Адаму ничего не сказала – только после свадьбы проговорилась, что за бонус к медовому месяцу он получил.