Господин Рид спрашивает, не объясняется ли непримиримая позиция Комитета, вызывающая недовольство Вашингтона, опасением, что французский народ не поддержит его политику, а также желанием поднять таким образом свой престиж в глазах французов?

Д'Астье отвечает, что совсем недавно был во Франции и может утверждать: французский народ полностью доверяет Комитету, которому вверил защиту своих интересов; больше того, общественное мнение Франции высказывается по таким вопросам, как чистка, будущая гражданская администрация и т. д., куда резче и определеннее, чем Комитет. Однако законные требования французского народа уже долгое время остаются без ответа. Д'Астье говорит о проблеме вооружения Сопротивления и напоминает о ноте по этому вопросу, врученной в начале января господам Уилсону и Макмиллану и не принесшей никаких результатов.

На это Черчилль замечает, что действительно многие вопросы остались неразрешенными, к их числу относится вопрос об администрации освобожденных областей и проблема вооружения Сопротивления, но вопросы эти не будут разрешены до тех пор, пока не будет достигнуто соглашение о судьбе Буассона и Пейрутона.

Тогда Д'Астье заявляет, что ему придется сообщить своим товарищам во Франции о том, что союзные державы торгуются, но, видимо, согласны поставить столько-то автоматов и столько-то гранат в обмен на господ Пейрутона и Буассона. Черчилль протестует: "Нет, мы не торгуемся".

Д'Астье замечает, что, в сущности, он не уполномочен вести какие бы то ни было переговоры, а выражает лишь свое личное мнение. Но поскольку премьер-министр, очевидно, связывает вопрос о нуждах Сопротивления с вопросом об удовлетворении требований союзников, то он хотел бы знать: означают ли слова Черчилля, что компенсацией за освобождение Пейрутона и Буассона явится рассмотрение нерешенных вопросов о снабжении оружием и о гражданской администрации территории, которая в скором времени будет освобождена?

Черчилль повторяет, что союзники не намерены торговаться. Просто от Комитета ожидают дружественного шага, который разрядил бы атмосферу и расчистил путь к решению многих проблем. Впрочем, он готов без проволочек вынести вопрос на рассмотрение Палаты общин и публично признать обязательства, взятые в отношении Пейрутона. и Буассона. Он готов также обратиться "к французскому народу на своем плохом французском языке-".

Д'Астье замечает, что, какова бы ни была популярность Черчилля во Франции, слова его не будут обладать тем весом, что слова генерала де Голля.

Тогда премьер-министр заявляет: "Так пусть генерал де Голль скажет французам, что союзные правительства взяли на себя некоторые обязательства еще тогда, когда французского правительства не существовало".

Мы явно зашли в тупик. Черчилль озадаченно молчал, низко опустив голову, и все же присутствие посланника Рузвельта побудило меня кое-что добавить. Американцы в еще большей степени, чем англичане, хотели навязать Франции, которая начала освобождаться, иностранное военное правительство. Они уже создавали орудие для этой операции под варварским названием АМГОТ (American Military Government in Occupied Territories) - Американское Военное Правительство Оккупированных Территорий. "Д'Астье говорит, что меры, которые, возможно, захотят принять союзники, могут явиться для них столь же пагубными, как и для французов, если не пагубнее. Военные операции союзников натолкнутся на большие трудности, если союзники вознамерятся помешать законной, никем не навязанной власти приступить к исполнению своих обязанностей. Французы не потерпят, чтобы власть осуществлялась союзниками или их ставленниками.

Далее д'Астье предупреждает, что если во Франции будет создано нечто подобное АМГОТ'у или французской военной администрации, не признаваемой народом, то союзники столкнутся с многочисленными трудностями, беспорядками и забастовками. Тогда союзная администрация окажется вынужденной прибегнуть к контрмерам и между ней и французами образуется пропасть. В один прекрасный день какой-нибудь американский солдат будет убит на улице, последуют репрессии, и не пройдет и двух месяцев, как присутствие союзников во Франции приобретет характер оккупации, которая, возможно, вытеснит из памяти людей воспоминание даже об ужасах немецкой оккупации.

Черчилль заявляет, что все его действия говорят о желании вернуть Франции ее былую мощь и величие. Д'Астье отвечает, что французы признательны ему за это, но что существование французской нации - это факт исторический, не зависящий лишь от доброй воли союзных держав".

Теперь я не сверяюсь с моими заметками. Я гораздо лучше помню конец этой сцены, чем ее развитие. Черчилль перестал меня слушать. Более замкнутый и более нейтрально настроенный господин Рид сидел с соболезнующим видом. Премьер-министр положил руку на колени и, подобно Будде, втянув голову в плечи, так что не было видно шеи, уставился перед собой. Затем он поднялся, вновь повторив: "ou don't want us to be pals". Он резко повернулся ко мне спиной и удалился по длинному коридору, быстро семеня своими короткими ножками. Я еле успел попрощаться с продолжавшим молчать Ридом и последовал за премьер-министром. У двери Черчилль буквально сдал меня в руки служителю, помахал рукой и пробурчал: "Напишите мне перед отъездом..."

Я вышел со смешанным чувством подавленности и гнева. Сказал ли я все, что было нужно? Как теперь продолжать защиту интересов французского подполья? Что написать Черчиллю? Я шагал по улице, освещенной зимним солнцем, и не мог отделаться от ощущения, что произошедшая сцена была в какой-то степени подготовлена. В ней чувствовалась доля игры, в которую люди, не зависимые в своих решениях и привыкшие распоряжаться, вкладывают хитрость и любовь к театральности, свое актерское дарование, и усилия, предпринимаемые в одиночку.