– Лайонель, чему это ты радуешься?
– Наполняя свой стакан, она посмотрела на меня и пролила немного бренди мимо.

– Да так, моя дорогая. Ничему особенно.

– Тогда прекрати хихикать и скажи-ка лучше, что ты думаешь о моем новом портрете.

Она кивнула в сторону большого холста, висевшего над камином, на который я старался не смотреть с той минуты, как мы вошли в гостиную. Это была ужасная вещь, написанная, как мне было хорошо известно, человеком, от которого в Лондоне в последнее время все с ума посходили, очень посредственным художником по имени Джон Ройден, Глэдис, леди Понсонби, была изображена в полный рост, и художник сработал так ловко, что она казалась женщиной высокой и обольстительной.

– Чудесно, - сказал я.

– Правда? Я так рада, что тебе нравится.

– Просто чудесно.

– По-моему, Джон Ройден - гений. Тебе не кажется, что он гений, Лайонель?

– Ну, это уж несколько сильно сказано.

– То есть ты хочешь сказать, что об этом еще рано говорить?

– Именно.

– Но послушай, Лайонель, думаю, тебе это будет интересно узнать. Джон Ройден нынче так популярен, что ни за что не согласится написать портрет меньше чем за тысячу гиней!

– Неужели?

– О да! И тот, кто хочет иметь свой портрет, выстаивает к нему целую очередь.

– Очень любопытно.

– А возьми своего Сезанна или как там его. Готова поспорить, что он за свою жизнь столько денег не заработал.

– Ну что ты!

– И ты называешь его гением?

– Что-то вроде того, пожалуй.

– Значит, и Ройден гений, - заключила она, откинувшись на диване. Деньги - лучшее тому доказательство.

Какое-то время она молчала, потягивая бренди, и я не мог не заметить, как стакан стучал о ее нижнюю губу, когда она подносила его ко рту трясущейся рукой. Она видела, что я наблюдаю за пей, и, не поворачивая головы, скосила глаза и испытующе поглядела па меня.

– Ну-ка скажи мне, о чем ты думаешь? Вот уж чего я терпеть не могу, так это когда меня спрашивают, о чем я думаю. В таких случаях я ощущаю прямо-таки физическую боль в груди и начинаю кашлять,

– Ну же, Лайонель. Говори.

Я покачал головой, не зная, что отвечать. Тогда она резко отвернулась и поставила стакан с бренди на небольшой столик, находившийся слева от нее; то, как она это сделала, заставило меня предположить - сам не знаю почему, что она почувствовала себя оскорбленной и теперь готовилась предпринять какие-то действия. Наступило молчание. Я выжидал, ощущая неловкость, и, поскольку не знал, о чем еще говорить, стал делать вид, будто чрезвычайно увлечен курением, сигары, - внимательно рассматривал пепел и нарочито медленно пускал дым к потолку. Она, однако, молчала. Что-то меня стало раздражать в этой особе - может, то был злобно-мечтательный вид, который она напустила на себя, - и мне захотелось "тотчас же встать и уйти. Когда она снова посмотрела на меня, я увидел, что она хитро мне улыбается этими своими погребенными глазками, но вот рот - о, опять мне вспомнился лосось!
– был совершенно неподвижен.

– Лайонель, мне кажется, я должна открыть тебе один секрет.

– Извини, Глэдис, но мне правда пора.

– Не пугайся, Лайонель. Я не стану смущать тебя. Ты вдруг так испугался.

– Я не очень-то смыслю в секретах,

– Я вот сейчас о чем подумала, - продолжала она.
– Ты так хорошо разбираешься в картинах, что это должно заинтересовать тебя.

Она совсем не двигалась, лишь пальцы ее все время шевелились. Она без конца крутила ими, и они были похожи на клубок маленьких белых змей, извивающихся у нее на коленях.

– Так ты не хочешь, чтобы я открыла тебе секрет, Лайонель?

– Ты же знаешь, дело не в этом. Просто уже ужасно поздно...

– Это, наверно, самый большой секрет в Лондоне. Женский секрет. Полагаю, в него посвящены - дай-ка подумать - в общей сложности тридцать или сорок женщин. И ни одного мужчины. Кроме него, разумеется, Джона Ройдена.

Мне не очень-то хотелось, чтобы она продолжала, поэтому я промолчал.

– Но сначала пообещай мне, пообещай, что ты ни единой живой душе ничего не расскажешь.

– Бог с тобой!

– Так ты обещаешь, Лайонель?

– Да, Глэдис, хорошо, обещаю.

– Вот и отлично! Тогда слушай.
– Она взяла стакан с бренди и удобно устроилась в углу дивана.
– Полагаю, тебе известно, что Джон Ройден рисует только женщин?

– Этого я не знал.

– И притом женщина всегда либо стоит, либо сидит, как я вон там, то есть он рисует ее с ног до головы. А теперь посмотри внимательно на картину, Лайонель. Видишь, как замечательно нарисовано платье?

– Ну и что?

– Пойди и посмотри поближе, прошу тебя. Я неохотно поднялся, подошел к портрету и внимательно на него посмотрел. К своему удивлению, я увидел, что краска на платье была наложена таким толстым слоем, что буквально выпячивалась. Это был прием, по-своему довольно эффектный, но не слишком уж оригинальный и для художника несложный.

– Видишь?
– спросила она.
– Краска на платье лежит толстым слоем, не правда ли?

– Да.

– Между тем за этим кое-что скрывается, Лайонель. Думаю, будет лучше, если я опишу тебе все, что случилось в самый первый раз, когда я пришла к нему на сеанс.