Она, как всегда, сидела по-турецки на диване в своих черных брюках и подзывала меня томным движением руки, в которой держала длинный черный мундштук. Она поднимала руку, и браслеты начинали позванивать.

– Если тебе придется выбирать религию, то, полагаю, мусульманство ничем не хуже остальных. Оно целиком основано на здоровом образе жизни. У тебя много жен, а курить и пить запрещается.

– А почему нельзя курить и пить, мамочка?

– Потому что, когда у тебя много жен, ты должен заботиться о поддержании своего здоровья и мужских достоинств.

– А что такое мужские достоинства?

– Об этом я расскажу тебе завтра, моя рыбка. Давай каждый раз заниматься одной темой. Пойдем дальше. У мусульманина никогда не бывает запоров.

– Но Клэр, - вмешивался вдруг папа, глядя поверх книги.
– Чем ты это докажешь?

– Дорогой мой Борис, ты абсолютно в этом не разбираешься. Вот если бы ты попробовал ежедневно кланяться и бить лбом о землю, повернувшись к Мекке, каждое утро, полдень и вечер, то у тебя, возможно, было бы чуть меньше проблем в этой области.

Я обожал ее рассказы, хотя и понимал от силы половину того, что она говорила. Она действительно раскрывала мне тайны, и для меня не было ничего более волнующего.

– Иди-ка сюда, Джорджи, я расскажу тебе о том, как твой папочка делает деньги.

– Но Клэр, может быть, все-таки хватит?

– Ерунда, дорогой. Чего ради скрывать это от ребенка? Он только вообразит себе что-нибудь еще в сто раз худшее.

Мне было ровно десять лет, когда она начала давать мне подробные лекции по вопросам пола. Из всех тайн это была наибольшая и потому самая заманчивая.

– Иди-ка сюда, Джорджи, сейчас я расскажу тебе, как ты появился на свет, все с самого начала.

Я yвидел, как отец бросил осторожный взгляд и широко раскрыл рот, как всегда, когда он собирался сказать что-либо жизненно важное, но мама уже держала его на прицеле ьних ее великолепных сверкающих глаз, так что он снова углубился в книгу, не произнеся ни звука.

– Твой бедный папочка смутился, - сказал она, улыбнувшись заговорщицкой улыбкой, которой дарила только меня и никого больше: один уголок губ приподнимался и образовывал чудную продолговатую морщинку, тянувшуюся до самого глаза, - получалось что-то вроде подмигивающей улыбки.

– Смущение, моя рыбка, это то чувство, которое я никогда не желала бы тебе испытывать. А что касается твоего папочки, то не думай, что он смутился только из-за тебя.

Отец начал беспокойно ерзать в кресле.

– Боже мой, он смущается из-за таких вещей даже наедине со мной, его собственной женою.

– Из-за каких вещей?
– спросил я.

На этих словах отец поднялся и тихо вышел из комнаты.

Думается, это было за неделю до того, как моя мама погибла. Хотя, может быть, и чуть раньше, дней за десять или четырнадцать, я не уверен. Я только знаю наверняка, что тогда мы приближались к концу этой особой серии разговоров, когда это случилось, и поскольку я лично был вовлечен в стремительную череду событий, приведших к ее смерти, я до сих пор помню мельчайшие детали той странной ночи так, будто это произошло вчера. В любое время я могу включить свою память и пропустить ее перед глазами, как киноленту; ничего не меняется. Она всегда останавливается на том самом месте, не дальше и не ближе, и всегда начинается тем же самым неожиданным образом: затемненный экран и голос мамы где-то надо мной, произносящий мое имя:

– Джорджи! Проснись, Джорджи, проснись!

А затем яркий электрический свет бьет мне в глаза, а из самой середины его, но вдалеке, голос продолжает звать меня:

– Джорджи, просыпайся, вылезай из кровати и надевай халат. Быстро! Спускайся вниз. Я хочу, чтобы ты это видел. Давай, рыбка, давай! Поторапливайся! И надень тапочки. Мы идем во двор.

– Во двор?

– Не спорь со мной, Джорджи. Делай, что тебе сказано.

Я такой сонный, чю едва разбираю дорогу, но мaма крепко держит меня за руку, ведет вниз по лестнице, открывает дверь, и мы выходим в ночь, где холодный ветер обдает мне лицо, как пригоршня воды; я широко раскрываю глаза и вижу лужайку, всю сверкающую от инея, и черный силуэт кедра с его неохватными лапами на фоне прозрачно-ущербной луны.

А над всем этим - огромное множество звезд, колесящих по небу.

Мы спешим через лужайку, мама и я, ее браслеты звенят, как сумасшедшие, а мне приходится бежать, чтобы поспевать за ней. Каждый мой шаг отзывается скрипом схваченной морозом травы, мягко пружинящей под ногами.

– У Жозефины начались роды, - говорит мама.Это великолепная возможность. Ты должен пронаблюдать весь процесс.

Когда мы подбегаем к гаражу, там горит свет, и мы входим. Отца здесь нет, машины тоже, все это место кажется пустым и огромным, и мои ноги в комнатных тапочках начинают мерзнуть на цементном полу. В углу гаража, внутри низкой проволочной клетки на кучке сена лежит Жозефина - большая голубая крольчиха с маленькими розовыми глазками, подозрительно взглянувшими на нас, когда мы подошли. Ее муж, которого зовут Наполеон, находится теперь в отдельной клетке в противоположном углу, и я вижу, как он поднимается на задние лапки и нервно перебирает проволоку.

– Смотри!
– восклицает мама.
– Она рожает первого! Он уже почти вышел!

Мы оба придвигаемся к Жозефине, и я сажусь на корточки перед клеткой, приблизив лицо прямо к проволоке. Я очарован.

Крольчата появляются один за другим. Зрелище волшебное и завораживающее. И как быстро!

– Смотри, как он выходит, аккуратно завернутый в свой собственный целлофановый мешочек, - говорит мама.
– И как же она теперь о нем заботится! У бедняжки нет полотенца, а даже если бы и было, она не смогла бы удержать его в своих лапках, поэтому она облизывает его языком.