Прошлогодняя церемония памяти прошла не так уж плохо. Вайнгартен взял слово и сказал что-то о том, как Шайла любила математику – вот уж неправда! – и с какой радостью начала бы углубленный курс по этому предмету, будь она по-прежнему с нами, – насчет этого он тоже загнул. Как и год назад, прибыли мистер и миссис Арнольд, заняли места в первом ряду аудитории, вытирая щеки хлопчатобумажными носовыми платками, старомодными и настолько ветхими, что выглядели почти прозрачными и, вероятно, хранили следы соплей десятилетней давности.

Мы вшестером сидели рядом с ними, на почетных местах, олицетворяя собой уцелевшую когорту Шайлы. Нас, избранных, было восемь человек. Но после той ночи осталось шестеро.

Когда Никки протискивается на парковочное место, отведенное для президента класса, там нас уже поджидает Квентин.

– Мы – выпускники, суки! – восклицает он и шлепает по моему окну тетрадным листком с наспех нарисованной карикатурой нашей троицы. Никки изображена с председательским молотком президента выпускного класса, я держусь за телескоп вдвое больше меня, а фигура Квентина залита огненной краской в тон его волосам. От картинки нашего маленького трио мое сердце тает.

Я радостно взвизгиваю при виде настоящего Квентина и распахиваю дверцу машины, бросаясь ему на грудь.

– Ты здесь! – Я утыкаюсь лицом в его пухлую грудь.

– Ой, Джилл, – смеется он. – Иди сюда, Никки. – Она кидается в наши объятия, и я вдыхаю росистый запах белья Квентина. Никки оставляет липкий поцелуй на моей щеке. В считаные секунды к нам подлетают остальные. Роберт, с зачесанными назад волосами, делает последнюю затяжку мятной электронной сигареты «Джул» и прячет ее в карман кожаной куртки. Ему светит куча взысканий за кожанку вместо блейзера, но Роберту все нипочем. – Не могу поверить, что нам придется снова пройти через это, – говорит он.

– Что ты имеешь в виду? Школу или Шайлу? – Генри подходит сзади и кладет руку мне на ягодицу, покусывая мочку моего уха. От него исходит обалденный запах мужчины – аромат свежескошенной травы с примесью дорогого французского дезодоранта. Я краснею, думая о том, что сегодня нас двоих впервые увидят в школе как пару, и чуть склоняюсь к нему, утыкаясь плечом ему под мышку.

– А ты как думаешь? – Роберт закатывает глаза.

– Заткнитесь вы, идиоты, – одергивает их Марла, перекидывая платиновую косу через мускулистое плечо. Лицо у нее загорелое после лета тренировок в лучшем спортивном лагере Новой Англии по хоккею на траве. Клюшка болтается за спиной в холщовой сумке, откуда торчит обмотанная клейкой лентой ручка. Как высший символ будущей университетской реальности. Она носит его с гордостью.

– Как скажешь, – бормочет Роберт. – Давайте покончим с этим. – Он устремляется вперед, увлекая нас за собой на травянистый двор, ухоженный и нетронутый после лета без школьников. Если встать в правильном месте, под часовой башней и на два шага правее, можно увидеть полоску пролива Лонг-Айленд всего в миле вниз по дороге и высокие парусники, осторожно покачивающиеся на волнах рядом друг с другом. От соленого воздуха у меня вьются волосы. В этих краях нет смысла пользоваться «утюжком».

Замыкая шествие, я разглядываю спины своих друзей. Их идеальные силуэты на фоне солнца. Всего на мгновение мне кажется, что не существует ничего, кроме нас, Игроков. Мы – силовое поле. И только мы знаем правду о том, что нам пришлось преодолеть, чтобы стать такими.

Ученики из младших классов – подштанники, как называет их Никки для краткости, – пробегают по мощеным дорожкам, но никто не приближается к нашему маленькому отряду. Они держатся на расстоянии – нервно одергивают чересчур накрахмаленные белые рубашки, закрепляют пряжки ремней, поправляют плиссированные клетчатые юбки. Никто не осмеливается посмотреть нам в глаза. Все уже усвоили правила игры.

Я успеваю порядком вспотеть к тому времени, как мы добираемся до театрального зала, и, когда Генри открывает передо мной дверь, меня охватывает ужас. Большинство обитых бархатом кресел уже занято, и все таращат на нас глаза, пока мы двигаемся по проходу к нашим местам в первом ряду рядом с мистером и миссис Арнольд. Они оба в черных одеждах. Когда мы подходим, Арнольды встают и поджатыми губами раздают каждому из нас воздушные поцелуи. Чмокающие звуки эхом разносятся по пещерообразному залу, и омлет, съеденный на завтрак, сворачивается у меня в животе. Все это напоминает мне похороны моего деда, когда мы часами стояли, принимая бесконечных гостей, пока мой сморщенный рот не завял вконец, подобно цветку. Я последней приветствую миссис Арнольд, и она впивается мне в кожу алыми ногтями.

– Здравствуй, Джилл, – шепчет она мне на ухо. – С новым учебным годом!

Я ухитряюсь улыбнуться и выдергиваю руку из ее хватки после слишком затянувшейся паузы. Когда я протискиваюсь между Генри и Никки, мое сердце отчаянно бьется. Шайла смотрит на нас из золоченой рамы, водруженной на подставку, напоминающую мольберт, посреди сцены. Ее золотистые локоны ниспадают свободными пляжными волнами, а глубокие зеленые глаза излучают особый магнетизм – спасибо фотошопу. Она выглядит все так же, навечно оставшись пятнадцатилетней, в то время как все мы приобрели лишние прыщи, более болезненные месячные, отвратительное несвежее дыхание.

В зале пахнет копировальной бумагой и заточенными карандашами. Исчез мускусный аромат, поселившийся здесь к концу прошлой весны. Арнольды не ошиблись с выбором помещения для мемориала своей дочери. Этот зал был любимым местом Шайлы на кампусе. Она играла главные роли почти в каждой школьной постановке, выходя с дневных репетиций в эйфории, мне совершенно непонятной.

– Мне необходимо блистать в лучах софитов, – сказала она однажды с глубоким, грудным смехом. – По крайней мере, я могу в этом признаться.