Дядя Эдгар оставил это без комментариев. Его тянуло наружу, да и Малютке захотелось поскорее оказаться в более привычной обстановке. Впрочем, к тому моменту он начал догадываться, что именно «привычное» дядя Эдгар ненавидит сильнее всего. И сыт «привычным» по горло.

Судя по кучкам дерьма, этот (ход? коридор?) тупик использовался в качестве отхожего места. Над головой нависало перекрытие. Малютка больше не «светил», как шахтерский фонарь, — тусклое сияние пролитым молоком просачивалось снаружи вместе с запахами, забивавшими вонь экскрементов. Надеясь не испачкать подошвы слишком сильно, Эдди быстро одолел остаток пути и выскочил на открытое пространство.

Вначале ему показалось, что он очутился ночью на обычной стоянке. Потом он заметил кое-какие несуразности. Силуэты зданий, черневшие в отдалении, выглядели какими-то незаконченными, едва обозначенными, лишенными не только деталей, но и четких очертаний. Словно кто-то рисовал городской пейзаж и решил ограничиться наброском. То же самое касалось деревьев и неба. Хотя погода была ясная, звезд явно недоставало. Например, ковш Большой Медведицы лишился ручки. Полярную забыли «нарисовать» вообще.

Малютка поежился и бросил осторожный взгляд через плечо. Громада сооружения, которое исторгло его из себя, напоминала панцирь гигантской черепахи. От панциря лучами расходились туннели, похожие на терминалы в аэропорту, которые Эдди видел минувшей зимой, когда папа взял его с собой, чтобы встретить маму. Из подобной кишки он выбрался минуту назад и не мог понять, почему плохой сон никак не заканчивается. В том, что сон плохой, он не сомневался — ведь дядя Эдгар вел себя странно и обнаружил необъяснимую враждебность, а ближе дяди у Малютки никого не было. Даже мать родная понимала его хуже, гораздо хуже.

Он почувствовал себя бесконечно одиноким. Такое случалось и прежде, но очень редко, когда дядя Эдгар уходил куда-то, оставляя его наедине с самим собой и внутри становилось непривычно пусто. Пугающе пусто. Это отражалось и на его ощущениях: тело становилось каким-то чужим и непослушным; он будто оказывался внутри сложного механизма, которым еще не научился управлять, и приходилось подолгу думать над тем, что будет, если потянуть за тот или иной рычаг.

Но сейчас все было немного иначе. Дядя Эдгар никуда не уходил и при этом умудрился полностью закрыться от него, сохраняя свое незримое присутствие. Дядя словно наказывал его за что-то, только Малютка не знал за собой никакой вины. Разве что он был слишком мал, слаб и не понимал, где очутился.

Он остановился, не зная, куда и зачем двигаться. Явной угрозы не было, однако все вокруг внушало ему страх неизвестности. Ни странный незаконченный город, ни здание-паук, из которого он только что выбрался, не выглядели местом, где маленькому мальчику было бы хорошо и спокойно и где его ждали бы родители.

К мысли о родителях он остался довольно безразличен, она промелькнула словно поблекшее от времени воспоминание. Между тем времени с момента вынужденного расставания прошло совсем немного — он даже не успел проголодаться. Может быть, он подспудно чувствовал, что наличие и близость родителей больше не означали бы для него ни безопасность, ни защиту, ни сытую жизнь. А вот без дяди Эдгара он был беспомощен, как слепой котенок.

Постояв еще немного, замерзнув и не находя сил сопротивляться страху, затопившему его по самую макушку, Малютка заскулил про себя: «Дядя Эдгар, пожалуйста…»

Никто не отозвался. Никто не отреагировал хотя бы так, как рассерженная мама, — даже когда она наказывала его тем, что прекращала с ним разговаривать, за ее молчанием угадывалось скорое и неизбежное примирение с объятиями, поцелуями и чуть ли не слезами. С дядей Эдгаром Малютка вовсе не был в этом уверен.

По правде говоря, он не был уверен вообще ни в чем. Своей самоизоляцией дядя давал понять, что с ним такие номера не проходят. Его нельзя задобрить, разжалобить или обмануть. Он узнавал желания и намерения Малютки раньше, чем тот начинал действовать. Иногда дядя оказывал ему поддержку, и тогда Малютке было в тысячу раз легче сделать что-то. В случае назревающей драки дядя становился и вовсе незаменимым. В такие минуты Эдди чувствовал себя так же уверенно, как если бы у него за спиной стоял взрослый и этот взрослый был на его стороне. Кто-нибудь сильный и настоящий. Не обязательно хороший, совсем не обязательно. Бэтмен. Тень. Доктор Ганнибал Лектер. Керк Пирр из «Мира смерти»… И, странное дело, Малютке очень редко приходилось драться — как правило, противник отступал, будто действительно видел кого-то за его плечами. А ведь там никого не было. Он проверял. Он долго пытался подловить дядю Эдгара с помощью зеркал, прежде чем понял, насколько это наивно, — ведь обо всех расставленных им ловушках дядя тоже узнавал заранее.

Бывало, дяде не нравились его затеи, а к каким-то вещам он оставался безучастен — например, к детским играм или к разговорам с родителями и другими взрослыми. Порой Малютке даже казалось, что дядя Эдгар скрывается потому, что опасается выдать себя каким-нибудь словом, поступком или жестом. То есть выдать его мог, конечно, только сам Эдди, а уж по его поведению… В конце концов он запутывался в том, кто есть кто, и это вселяло смутную тревогу, которая отравила ему немало дней и ночей, обычно таких безмятежных и долгих в его-то возрасте.

Вот и сейчас. Чем дольше тянулось молчание, тем сильнее Малютка ощущал нарастающий ужас. Ему бывало одиноко, но еще никогда он не чувствовал себя потерянным, брошенным, обреченным — причем случилось это в незнакомом мире, который смахивал на дурной сон. И ясно было: выбраться отсюда в одиночку у него нет ни малейшего шанса.

Он всерьез начал задыхаться. Мысли поглотил липкий туман. Ноги задрожали, потом сделались ватными. Еще секунда — и он упал бы на землю, а там, вероятно, и потерял бы сознание…