Разбилась. Насмерть.

Она разбилась, а вместе с ней разбился его мир. Он вспомнил, как она приходила к нему в последний раз (нельзя, нельзя говорить себе слово «последний»!) и как сообщила о ребёнке. Теперь он знал, чувствовал, что это был его ребёнок, потому что по-иному быть не могло. Никогда бы Полина не пришла к Стёпе, чтобы сообщить ему о чужом малыше, слишком бредово это звучало даже наедине с самим собой. Что же он будет делать, если слова Артура подтвердятся? Похоже, останется просто лечь и тихо сойти с ума.

Она была первой, кто смог приручить его. И с кем ему хотелось просыпаться каждое утро, просто обнимая и прижимая к себе тёплое податливое тело. До этого он предпочитал любить на расстоянии, и именно эти чувства считал самыми правильными. Для себя, по крайней мере. И вот теперь, когда он потерял Полину, все его дурацкие принципы оказались до примитива отвратительными!

Большая площадка неподалёку от трассы Скандинавия была полна народу. Множество ребят, большинство из которых были одеты в разноцветные слитные костюмы, стояли небольшими группами и никто не спешил разъезжаться.

Степан припарковал автомобиль, двигаясь на чистом автопилоте, медленно распахнул дверцу и вышел в жаркий майский день, тут же ища взглядом Артура. Пусть за это время выяснится, что всё это неправда, и кто-то на небе что-то чертовски напутал. Пусть одной из этих людей в комбинезонах окажется Полина, и он тогда просто обнимет её, прижмёт к себе и скажет, что больше никуда не отпустит.

Степан двинулся к центру этой площадки, безостановочно ища глазами в толпе Артура, и стараясь думать только о том, что всё это — чудовищная ошибка.

— Стёпа, я… — Артур нашёлся сам, просто возникнув рядом.

Степан перевёл на него невидящий взгляд, а потом услышал то, что буквально выбило из Степана воздух.

— Тут возникла неразбериха. Насмерть разбился водитель почти такой же машины, как у Поли. Произошла ошибка, с Полей всё в порядке, она во второй областной…

Дальнейшее Стёпа уже не слушал, разворачиваясь на месте и быстро шагая к своему автомобилю.

«Поля жива, с ней всё в порядке. С ней всё в порядке…»

У неё была очень нежная кожа, а глаза, которыми она взглянула на него, едва пришла в себя, были полны жидким агатом. И в этом агате плескалась странная угроза. Полина и угроза — совершенно несовместимые вещи. Он что-то говорил ей, какие-то абсолютно неважные и одновременно самые нужные на свете вещи, ведь самым главным было то, что он и она сейчас рядом и всё позади. А Поля смотрела на него, и в её взгляде плескался арктический холод. Он не знал причину этого холода, но долго теряться в догадках не пришлось. Полина объяснила ему всё сама. Казалось бы, ещё несколько часов назад Степан и думать не мог о том, что у него будет ребёнок, а именно сейчас, когда оказалось, что их малыша больше нет, чувство невыносимой потери, сродни тому, что он ощутил от известия о смерти Поли, охватило Стёпу целиком. Когда же Поля добавила ужасающее в своей простоте слово «уходи», он снова впал в состояние, когда тело двигалось само по себе. Нужно было исчезнуть, скрыться, пропасть, чтобы только больше не приносить боль тем, кто был рядом и кто любил его.

Перспектива оказаться пьяным в хлам оказалась на удивление привлекательной, и Стёпа буквально помчался в сторону дома, покинув палату Поли. Сейчас было неважно всё, кроме желания спрятаться. Всё остальное было призрачным.

Часы и дни летели быстро, мелькая калейдоскопом серого цвета. И было неважно, какое время года за окном — лето, осень или же лето, похожее на осень — Степану было всё равно. Только сейчас, потеряв то, что так быстро исчезло из его жизни по глупости, он понял, насколько неинтересным и пресным было его существование до этого. То, что казалось настоящим, дорогим и важным, теперь стало настолько ненужным, что он удивлялся, как раньше ему хотелось находиться в этом всём. Заниматься какими-то делами, испытывать к ним интерес.

Поначалу он вообще впал в некоторое подобие душевной комы, когда все рецепторы чувств души умерли за ненадобностью. Секунды превращались в минуты, а те в часы, но Стёпа не замечал этого, вполне комфортно существуя в своём мирке, который он называл про себя «конура».

Гостиная загородного дома — в ней были удобный диван, большой телевизор фоном, полумрак и много выпивки. А большего Стёпе было и не нужно. Лето промчалось быстро, став одним вечером, вместившим в себя чуть более девяноста суток. Часто приезжал Влад, что-то говорил, грозился, но Степану не было никакого дела до друга. Пока однажды тот не приехал и не заявил, что так больше продолжаться не может. Вместе с ярким солнцем, ворвавшимся в окно, которое распахнул Владислав, в жизнь Степана вошёл стыд за то, что он творил, а ещё Борис Ефимович, которого друг привёз с собой в качестве спасательного круга для Стёпы.

С этого момента для него начался тяжёлый период, когда приходилось бороться прежде всего с самим собой. Порой он понимал, что убивает сам себя, и тогда ему хотелось выбраться из этой трясины, а порой желалось лишь послать всё к чертям. И Влада, и Бориса Ефимовича с их желанием помочь.

Труднее всего было не бросить напиваться до поросячьего визга, ибо это никогда не было для Степана проблемой. Сложнее было снова увидеть хоть что-то в беспросветности своей жизни, что стало бы причиной для возможности вернуться в неё и стать её частью. Борис Ефимович стал тем, кто медленно, по крупицам, собирал для Степана это желание, несмотря на то, что самому Стёпе это представлялось утопичным. Потом он понял, что это делает вовсе не врач, а он сам, и когда понял это, жизнь из серой превратилась в светло-серую. А за окном уже был октябрь.

Наконец-то Поля обрела спокойствие, которого так не хватало ей всё это время. Пусть оно было сопряжено с потерей Стёпы, но разве жизнь не учила её, что для того, чтобы что-то обрести, нужно что-то потерять? Это был своего рода равноценный обмен, и Полина готова была «меняться» с жизнью тем, что та у неё требовала. Вступать с ней в эти товарно-денежные отношения, главной единицей оплаты в которых были купюры эквивалентом в человеческие чувства и эмоции. Её жизнь до этого словно была под прессом, и им жали, жали, и жали на неё ровно до тех пор, пока обстоятельства не нанесли прессу контрудар, заставляя отступить. Тогда невидимая пружина разжалась, выстреливая, и Поля поняла, что это спокойствие и свобода, которые последовали за этим, были единственно желанными.