Он был мудрее меня. Всегда, даже в детстве. Сын любимой наложницы отца красавицы лигурки Альбесиды. Моя мать меркла рядом с ней — и теперь, как мужчина, я прекрасно понимаю отца и не осуждаю его. Мы родились в один год, вместе росли и учились. Отец не делал между нами различий, с рождения признал Ларисса перед очами Императора и дал ему герб, но тот сам отходил на вторые роли и не хотел военной карьеры. Однажды он сказал, что не хочет быть на виду. Будто прятался. Иногда он кажется мне гораздо старше, и я ощущаю себя глупым порывистым юнцом. Как сейчас.

Ларисс поправил скатерть и вонзил нож в говяжью вырезку:

— Ты уже видел Вирею?

Я шумно выдохнул:

— Нет, и не горю желанием. Не начинай.

— Ты должен, она твоя жена.

Я ненавидел, когда он называл ее женой. Кто угодно, только не он, который знает все мои тайны.

Я провел ладонью по лицу, шумно выдохнул сквозь пальцы:

— Не хочу. Хоть режь — не хочу. Не могу.

— Тебя не было три месяца.

Я промолчал. Знаю! Все знаю сам! Но не хотел видеть жену, тем более, сейчас, когда проклятая девчонка занимала все мои мысли.

— Адриан…

Я сдался:

— Хорошо, я схожу к ней. Завтра. Или на днях.

— Завтра.

— Черт с тобой, завтра.

Брат удовлетворенно кивнул и с невероятной скоростью уничтожил поданное мясо. Я же отставил тарелку и есть не стал. Упоминание о жене окончательно отбило аппетит.

Ларисс налил еще вина:

— Давай я пришлю вечером Манору. Она почти уничтожила меня глупыми вопросами о том, когда ты вернешься. Ее счастье, что она настолько глупа, и я смотрю на это сквозь пальцы.

— Манору…

Любимая наложница верийка. Красивая, покладистая и не ленивая в постели. Хорошая девка, но теперь я не хотел ее.

— Она скучает?

— Прошло три месяца! Она изнылась, жалуясь, что ты забрал с собой Сальду. Кстати, где она? Я ее не видел.

Я усмехнулся:

— Проиграл в баргет сенаторскому адъютанту.

Ларисс расхохотался:

— Я всегда знал, что она тебе не слишком нравится.

Я подался вперед, облокачиваясь на столешницу:

— Делай что хочешь, Ларисс, но поставь эту дрянь на ноги, как можно быстрее.

Брат посмотрел исподлобья, и я понимал, что он видит меня насквозь. Меня выдает каждое слово, каждый жест, каждый вздох — он мой самый точный сканнер. Не осуждает, никогда не осудит, но обеспокоен.

— При условии, что пообещаешь больше с ней так не обращаться. А ты не станешь обещать, я вижу, — Ларисс покачал головой. — Знаешь, как она назвала тебя? Чудовищем.

Чудовищем… Я бы сам назвал себя чудовищем, но это оказалось выше меня. Я вспоминал, как она выла и пыталась отползти, ее бешеные влажные глаза, огненные волосы в моем кулаке — и вместо должного раскаяния лишь заводился. Закипал от гнева, смешенного с острым больным желанием, и ясно понимал, что при случае сделаю то же самое, если девчонка не образумится. Почти хотел, чтобы она осталась прежней. Хотел быть чудовищем. Отсталые народы верят в колдунов, ворожбу, магию и прочий бред. Это глупость, но я бы сказал, что околдован, одержим демонами. Ее присутствие сводит с ума и превращает меня в кого-то другого. И я не понимаю, на что этот другой способен. Я все время твердил себе, что это жажда мести, но месть не ноет в паху. Я и теперь ощутил, как дрогнуло в штанах.

— Брат, пришли мне вечером Манору.

— Она будет счастлива

Я всего лишь хотел проверить догадки.

23

Почти квадратная, мужеподобная девочка-вальдорка с остриженными по мочки ушей волосами долго осторожно терла меня мягкой мочалкой под струями теплого душа. Мы никогда не мылись такой водой — она была слишком дорогой. Я безропотно позволяла поворачивать себя, намыливать везде, где нужно. От мочалки пахло чем-то восхитительно-сладким, таким вкусным, что хотелось лизнуть пену.

— Чем это пахнет?

Девочка удивленно посмотрела на меня, но, все же, ответила:

— Амолой.

— Какой прекрасный запах.

Девочка пожала огромными плечами и посмотрела так снисходительно, что мне стало стыдно:

— Любимый запах господина.

Эти слова все испортили. Я опустила голову и зачем-то пробормотала:

— Я не знала.

Вальдорка вымыла мои волосы, вытерла полотенцем и втолкнула меня в сушилку, затянувшуюся жидким стеклом. Струи теплого воздуха за считанные секунды просушили тело и волосы. Я надела чистую тунику, серую, как у всех рабов, и почувствовала себя значительно лучше. Волосы волнами рассыпались по плечам. Девочка достала щетку и долго расчесывала. Я почувствовала, как она медленно провела рукой по волосам:

— У тебя очень красивые волосы.

— Спасибо.

Мне почему-то было неловко. Меня никогда никто не мыл, не причесывал. Никто, кроме мамы, не говорил, что у меня красивые волосы. Я повернулась к девочке:

— Как тебя зовут?

Она покачала головой:

— Мне не велели с тобой разговаривать.

Я не стала настаивать — еще не хватало, чтобы у этой милой девочки были неприятности из-за меня. Она вернула щетку в ящик на полу и вышла. Я осторожно опустилась на кровать и легла.