Дар Фредерик
Шрифт:
Я продолжаю умирать со смеху наедине с собой. У меня это бывает. Начну придумывать, и сплошная умора. Но мои забавы прерываются прибытием паровозика. На момент показалось даже, что я на желдорожном переезде. Я отступаю назад, и Фуасса въезжает. Астматический криз еще с ним. Он входит, согнувшись вдвое и держась за грудь. Дышит со свистом, сердце работает как шатун. Он кивает нам балдой и обрушивается в кресло. Потом вытаскивает из кармана халата маленький пузырек с резиновой грушей на горлышке и пшикает себе в выхлопную трубу. Мало-помалу его дыхание восстанавливается.
— Эта лестница, — бормочет он.
— Не нужно было беспокоиться, — говорю я с жалостью. — Мы могли бы и сами добраться до вашей комнаты.
Он улыбается нам, делая едва уловимый жест рукой.
— Когда-нибудь я там и останусь, — пророчествует он. — Вы хотели со мной поговорить?
— Я бы хотел взглянуть на остальные банкноты, — говорю я. — Это возможно?
— Конечно.
— Вы их не положили в банковский сейф! — удивляюсь я? — Не очень-то осмотрительно хранить дома такую сумму наличными.
— У меня домашний сейф. К тому же я жду, что в любой момент за деньгами придут.
Он набирает в грудь воздуха и кричит:
— Мадам Ренар!
Это входит в ритуал показа собственного достоинства. Он путается с усатой и даже в чем-то зависит от нее, но, когда гости «у домэ», он зовет ее мадам Ренар.
— Могу я вам что-нибудь предложить? — любезно интересуется Фуасса. — Вы уже обедали? Тогда бокал шампанского. Вы не могли бы сами, дорогой месье Пино…
Он смотрит в сторону двери и зовет снова, но напевным тоном:
— Мадам Ренар!
Мисс Волосатик упрямится с ответом. То ли обиделась, то ли вдруг лопнули подвязки? Не знаю.
— Ну что у нее там стряслось? — страдает Фуасса. — Она не хотела, чтобы я спускался и… Он понижает голос:
— Хорошая женщина, но трудный характер.
Поскольку усатик не возникает, я выглядываю в вестибюль и громко рявкаю: «Мадам Ренар!»
Мне отвечает только свежий ветер, ибо дверь, выходящая в сад, открыта настежь. Я выхожу на крыльцо. Зову снова. Почему же меня вдруг охватывает смутная тревога? Почему мое ретивое замедляется, уши теплеют и адамово яблоко превращается в яблоко Евы? Предчувствие? Шестое чувство?
Я продвигаюсь. Обшариваю пространство Вельзевула глазом мутным под дурные звуки лютни [2] . И что я замечаю, распростершимся посреди аллеи? Людоедку. Бегу к ней. О! Бедная мадам! Она не приготовит суп папаше Фуасса ни завтра, ни послезавтра, ни после послезавтра, никогда!
Она мертва. Ее тело купается в луже крови [3] .
Все ясно со второго взгляда. Она была оглушена, затем ей перерезали горло. Об этом свидетельствуют лежащие здесь же орудия преступления. Заступ и нож. Нападающий, должно быть, прятался в тени с заступом в руке. Как только она появилась, он треснул ее по маковке. Донна Ренар повалилась на маргаритки. Рассечь ей пищетракт ножом было детской игрой!
2
Не обращайте внимания, это меня прихватила поэтическая блажь.
3
Классическая формулировка, но лучше ее сохранить, так как в ней много энергии и она поражает воображение.
Кладу руку ей на сердце: никаких сомнений, нимб и крылышки ей обеспечены. Все случилось только что, так как кровь, похожая на виноградный сок, продолжает булькать из зияющей раны. Я рву к выходу. Калитка на улицу распахнута. Убийца второпях не потрудился ее закрыть. Возвращаюсь к мертвой. Легкий ночной ветерок разносит вокруг кусочки бумаги. При лунном свете я убеждаюсь, что упомянутые листы на самом деле банкноты по десять тысяч. По меньшей мере дюжина их перекатывается по лужайке, как использованные бумажки в медонском лесу в воскресенье после полудня.
Я возвращаюсь в гостиную. Телематч завершается победой злого лысого Жирняги, освистанного залом. Фуасса и Пинюшет с интересом рассматривают экран. Ископаемое объясняет, что давным-давно он был чемпионом по греко-романской борьбе в весе жаворонка.
— Она не отвечает? — спрашивает Фуасса, видя меня в одиночестве.
— Нет, месье Фуасса. И у нее для этого веская причина: она мертва!
Сболтнув, я тут же жалею об этом. Скотина я все-таки, когда зациклен на чем-то. Бедный рантье начинает пускать слюни на шахматное поле следов медицинских банок под нагрудничком, затем синеет, фиолетевеет и сползает коленями на пол, хватаясь обеими руками за подлокотники. Он задыхается. Из-за резкого приступа удушья он даже лягается.
— Что ты наделал, несчастный! — вопит Пино. — Сказать такое человеку в его состоянии!
Он теребит ручонки нашего мальчонки и похлопывает его бледные щечки, говоря:
— Ну-ну, месье Фуасса, это неправда. Первоапрельская шутка! Первоапрельская утка!
— Поди посмотри, она в саду, твоя первоапрельская шутка, — шумлю я. — Что касается утки, то скорее это сбитый самолет.
Пино сомневался, Пино вышел, Пино поверил. Он возвращается, демонстрируя зелено-арбузный цвет лица, да что я: зелено-конфузный!