Тот солнечный октябрьский день запомнил навсегда. Меня потребовал к себе декан. И едва затворил я тяжелую дверь его кабинета, как ощутил зловещую тишину. Владлен Иванович, читавший у нас лекции, был хмур, задушенно крутил шеей, хотя узел галстука можно было бы ослабить. На мое приветствие ни он, утиравший пот с покрасневшей лысины, ни мужчина атлетического сложения, в сером костюме, не отозвались. „Бакланов? – неприязненно уточнил незнакомец, суживая леденистые глаза. – Студент четвертого курса исторического факультета?“ – „Да“. – „Что такое великодержавный шовинизм вам, надеюсь, известно? Тем более что вы – комсомолец“. – „Пока еще студент и комсомолец…“ – подыграл Владлен Иванович. – „Разумеется, знаю, – ответил я уверенно. – Ленин указывал на…“ – „Молчать! – с исказившимся лицом кэгэбист сунул мне в лицо свое удостоверение. – Белогвардейских палачей полюбил? Кто дал задание вести антисоветскую пропаганду? Кому продался?“ От страха я остолбенел. А „серый человек“ молотил обвинения, выведывал, кто разделяет мои взгляды националиста. В голосе его ощущалась такая сокрушительная энергия, что мурашки бегали по спине. Я на самом деле поверил, что совершил преступление…

Как померкло в глазах – не уследил. Очнулся в приемной, когда фельдшер держал у лица ватку с нашатырем. Не было бы счастья, да помог обморок! Хотели, вероятно, за вольнодумство отчислить из института в назидание другим, но выяснили, что враг из меня неопасный, хилый, и ограничились проработкой.

Стихотворение в окончательном варианте получилось таким:

Возможно, напоминает есенинские интонации. И глаза у Маринушки не голубые, а серовато-зеленые… Но именно так я воспринимаю возлюбленную!

Пишу в родном доме. Полночь. Неожиданный дождь заставил удирать на мотоцикле из Бирючьего лога и укрыться в хуторе. Мы примчались к родителям с большой охапкой темно-красных лазориков. Я познакомил их с Мариной. Мать сразу же заулыбалась, и я убедился, что моя будущая жена ей понравилась. А отец по своей всегдашней замкнутости, привыкший сутками работать в поле на тракторе, лишь вежливо поздоровался. Дождь шпарит до сих пор! Поэтому после веселого застолья, – даже Марина пригубила домашнего винца, – родители нас не отпустили. Марина спит в моей комнате. А мне постелили в прихожке. Но разве уснешь?! Слушаю, как шумит апрельский ливень…

Я невероятно счастлив! Да потому что целовался с ней на пруду, потому что она тоже призналась в любви. Потому что мы молоды! Такая запредельная радость овладела мной впервые в жизни! С упоением думаю о Маринушке, самой прекрасной на планете!

Сумбур в голове. Господи, какое блаженство быть рядом с любимой, созерцать ее красоту, желать с безумством! Самые ласковые слова, какие существуют, я сказал сегодня Марине и прочел стихотворение. Она обняла меня…

Бирючий лог уже зацвел, подернулся пушковой травкой, а гладь огромного пруда обрела теплую, глубокую зеркальность. Жаворонки не умолкали над нами в солнечной выси, – близкие как будто и незримые. А мы бродили с Мариной, завороженные простором, цветущим терном, лимонно-желтыми и красными протоками лазориков. И я говорил ей о любви…»

– …Трошки, дядька, отъедь! Слышь? Не проходит машина! – требовал рядом настойчивый басок.

Андрей Петрович нехотя оторвался от дневника. Небритый хуторянин с шельмоватыми глазками, склоняясь к дверце, показывал рукой на допотопный «москвичок». Разъехались. И тут же из Дома культуры высыпала шумливая толпа. Среди женщин он довольно быстро высмотрел курносую, коротко подстриженную Валентину, в пестрой кофточке и широченных темных штанах. Располневшая больше прежнего и как будто укоротившаяся в росте, она также увидела его и подвернула, улыбаясь веснушчатым лицом.

– Никак ты, Андрейка? Откуда надуло?

Брат, перебирая костылями, правил к ним по опустевшей аллее. Седоватый чуб был мокрым от пота, капли его лоснились и на щеках. С лихим видом, расчетливо встал в полуметре, зажав планки под мышками. И по движению порывистой руки, по блеску глаз угадывалась неподдельная радость.

– Должно, отец сказал, где мы? Молодец, что прикатил, – говорил Иван, глядя цепко и озорно. – Невечные. Видишь, как обрубили? А все равно пляшу на одной ноге!

– Когда глаза зальет! Ему пить запретили как смертнику, а он … – Валюшка сокрушенно махнула рукой. – Атаман одноногий!

– Ты, вижу, на лихом коне, – кивнул Иван, не обратив внимания на задирку жены.

– Так точно, господин подъесаул! – Андрей Петрович, подхватив шутливый настрой, жестом пригласил к машине. – Извольте. Доставлю с ветерком!

Валентина помогла мужу сесть сзади, а сама плюхнулась рядом с гостем. Он повел машину и сразу же признался:

– Хоть и вызвал ты меня, Ваня, по горькому поводу, а все равно приятно. Соскучился по родине.

– По какому поводу? – оглянулась казачка. – Прямо чудеса! Они всё знают, а я как дурочка.

– Не дуй в уши! – огрызнулся супруг. – Привыкла орать… Мы с Андреем должны теткино наследство поделить. Поровну. Я узнавал у юриста, когда в больницу ездил.

Андрей Петрович переключил скорость, разгоняя машину. И не заметил, как Валюшка налилась вишневым соком, созрела в гневе.

– Понятненько… А какое отношение Андрей к тетке имеет, если век не видал, не кормил, сранки не замывал? – вновь обращаясь к мужу, выпалила казачка. – У меня ты спросил, – я твоя жена?!

– Угомонись! Дюже расхрабрилась…