Подумав немного, Джилл с сомнением добавила:

— Мама прожила всю жизнь в трущобах. Пахала как проклятая, чтобы прокормить и выучить семерых детей. И даже за границей Индии ни разу не бывала.

Некоторое время они молчали. Джилл вспоминала то время, когда, завершив контракт в ЮНИСЕФ, который она обязана была отработать, получив оплаченное за счёт международного гранта образование в AIIMS, решила уйти из гуманитарной сферы, и из медицины вообще. Это было чрезвычайным шоком для матери, которая годами жужжала в уши всем их родственникам и знакомым (а у этой сердобольной и общительной индийской женщины была по меньшей мере тысяча родственников и знакомых), что её любимая и самая одарённая дочь посвятила жизнь творению добра. Рассказать им, что расхваленная ею Джиллиана проработала на благо людей ровно столько, сколько была обязана по условиям университетского гранта, а остаток жизни решила посвятить себе-любимой? Что теперь её дочь использует развитый навык эмпатии и знание человеческой психологии, которые она приобрела при обучении на педиатра, не для помощи больным обездоленным детям, а для того, чтобы ловко обольщать клиентов и зарабатывать деньги в сфере виртуальных интимных удовольствий? Для Пуниты Капур это было выше её сил. И она предпочитала не говорить о своей любимой прежде дочери вообще.

Мать отличалась от неё во всём, начиная от своего понимания смысла жизни (самопожертвование и самоотверженное служение другим она ставила значительно выше стремления к личному счастью) и заканчивая отношением к технологиям (мать была убежденным биоконсерватором, и за всю жизнь не обзавелась ни одним имплантом, а Джиллиане позволила установить нейросеть только тогда, когда узнала, что это является обязательным условием для поступления в университет). Пунита никогда не желала и не пыталась понять, какие желания и стремления на самом деле движут Джиллианой. Никогда не допускала, что взгляды её дочери тоже имеют право на жизнь и заслуживают уважения. Она лишь ждала, когда Джилл приползёт к ней на коленях с раскаянием, чтобы великодушно принять её обратно под своё крыло, или, может быть — прогнать куда подальше, до тех пор, пока она не искупит свои грехи.

Мария чувствовала, что Джилл уже близка к нужному решению, но ей необходимо время собраться с мыслями. Электрокар, тем временем, приблизился к особняку. От латиноамериканки не укрылось, как индуска бросила на их дом полный восхищения взгляд.

— Джилл, мы с братом хотели бы, чтобы ты была на нашей стороне, — проникновенно сказала она, беря Джилл за руку, как старшая сестра младшую. — Мы позаботимся о тебе. Не оставим в обиде. Так уж вышло, что судьба забросила тебя в эту ситуацию, и вернуть всё как было не выйдет. Так давай попробуем видеть в этом возможность, а не проблему. Согласна?

Джилл закивала головой — вначале неуверенно, а затем всё решительнее.

— Да. Да, согласна, — наконец произнесла она.

Тюрьма Клерво, департамент Об, Шампань, Франция.

10 июля 2120 года. 14:15 по местному времени (12:15 по Гринвичу).

Саша никогда не думала, что попадёт в место, где за последние 150 лет окончила жизнь большая часть самых известных во Франции осужденных преступников, включая легендарного террориста Карлоса Шакала. Впрочем, женская секция зоны максимальной безопасности, где её содержали, мало напоминала о славной истории тюрьмы. Это был ультрасовременный комплекс, оснащённый по последнему слову техники и организованный так, чтобы исключить вероятность побега либо нанесения увечий кому-либо (включая самих себя) со стороны заключенных настолько неистовых и отчаянных, что содержать их в любом другом месте власти опасались.

В век нейросетей обеспечить безопасность было довольно просто. Никогда не дремлющий искусственный интеллект и дублирующие его сотрудники тюремной администрации контролировали все аспекты жизни заключенных благодаря прямой связи с их нейросетями и тысячам камер, расставленным в каждом уголке тюрьмы. Они были готовы просто-напросто «отключить», повергнув в паралич или сон, любого заключённого, который окажется достаточно глуп, чтобы буянить.

Саша была помещена в изолированную одиночную камеру и не имела возможности общаться с сокамерниками. Впрочем, расстраиваться из-за этого едва ли стоило. Саша успела выяснить, что её соседкой слева была скромная тихая художница из Нанта, которая, как подозревала полиция, убила свою подругу, нарисовала картину её кровью и выставила ту на выставку в галерее. Можно было не сомневаться, что уж теперь-то картина точно станет знаменитой. Камеру справа занимала радикальная биоконсерваторша из движения «Чистое тело», которую обвиняли в том, что она с сообщниками похитила и замучила до смерти нескольких человек, вынимая из их тел кибернетические импланты. У обвинения вряд ли возникнут трудности с доказыванием её вины, учитывая, что та опубликовала видеозапись процесса, вместе с манифестом движения, в Сети.

Европа XXII века была достаточно гуманным местом, чтобы с каждым, кто был задержан по подозрению даже в самом серьёзном преступлении, но ещё не осуждён, обращались достаточно уважительно и прилично. Нейросети были полностью блокированы во избежание несанкционированных контактов с внешним миром. Не были разрешены и любые онейропрограммы (столько «чистых ночей» подряд Тёрнер не имела, пожалуй, со школьных лет). Но учитывая, что содержание под стражей было мерой пресечения, а не наказанием, Саше без возражений предоставляли бумажные книги для чтения, настольные игры и другие оффлайн-развлечения, а также позволяли под контролем администрации просматривать новости и связываться с адвокатом так часто, как она пожелает. Если на что-то и приходилось жаловаться — то разве что на кухню, до такой степени пресную и безвкусную, что целые династии французских поваров должны были переворачиваться в гробу из-за творений их бездарных соотечественников.

Тем днём Саша, осилив довольно скучно написанную книгу немецкого астронома Конрада Анбауха «Современные рассуждения о свойствах и отличиях звёзд», до которой прежде никак не доходили руки, развлекалась игрой в го против виртуального интеллекта.

— Мадемуазель Тёрнер, к вам посетитель. Пожалуйста, приготовьтесь к выходу через пятнадцать минут, — бесстрастно-вежливым женским голосом сообщил тюремный ВИ.

— Кто на этот раз пожаловал?

— Ваш дядя.

Саша редко видела дядю таким беспокойным. А ведь к своим шестидесяти годам Дюк Юфирти успел повидать в жизни многое. Дядя был интеллигентным и благообразным мужчиной афроевропейской внешности (во многом пошел в своего деда-бербера), похожим на легендарного американского актёра начала прошлого века, Моргана Фримэна, если не считать более светлой кожи. На его лбу и щеках практически всегда можно было увидеть многочисленные складки и морщины, из-за которых дядя порой напоминал пожилого французского бульдога.

В детстве и юности Дюк во многом заменил Саше отца. Мудрый и рассудительный интеллектуал, располагающий к себе своим мягким добродушием и способный переубедить самого ярого спорщика, не вступая в конфликт, он был непревзойденным наставником для девчонки-подростка со сложным характером, не признающей никаких авторитетов. Даже удивительно, что его собственный сын — Сашин кузен Энди — вырос таким самовлюблённым и напыщенным засранцем.

Тюремщица провела Сашу на кресло для свиданий с посетителями, не снимая наручников. Саша возмутилась бы по этому поводу, если бы не знала — много кто в зоне максимальной безопасности Клерво лишен свиданий вовсе, в наручниках или без.