Даже тротуарная плитка под ногами больше радовалась моему появлению, чем Бармаглот.

Несколько минут во мне перетаскивают канал два совершенно противоположных чувства. С одной стороны, хочется поскорее прыгнуть в машину и умчаться подальше, чтобы потратить остаток жизни на стирание этой минутной встречи из памяти. С другой — та Алиса, которая когда-то умела послать его, если позволял себе лишнего, снова напоминает о себе и требует вернуться, врезать по роже и сказать, что он мудак и козел. Просто так.

И пока я играю в Билли Миллигана[1] и пытаюсь успокоить обоих, отчетливо слышу, как Бармаглот говорит кому-то в трубку:

— Сегодня не приеду… Сорян, солнце.

Солнце?

Мое сердце сжимается от боли.

Мозг стучит в набат и требует поскорее уносить ноги, пока еще я жива, пока пациента еще можно спасти. А чертово упрямство злым ядовитым голосом шепчет: «Что еще за «солнце»? Кто его новое «солнце»?

— Но голая фотка зачет, — хрипло посмеивается Бармаглот. — Ну… Ты всегда можешь попытаться еще, когда я был против?

Это звучит как разговор взрослого содержания.

Это звучит так, что мое сердце медленно и неумолимо покрывается ледяной коркой с шипами внутрь. Болит так сильно, что ноет плечо.

Это и есть его «важный разговор»?

Это что-то важнее меня?

Он смеется тем самым низким грудным смехом, от которого у меня всегда тянуло между ног и хотелось выпрыгивать из одежды даже если мы просто стояли в машине на светофоре и слушали по радио выдержки и стендап-шоу.

Только теперь этот смех не мне. Не для меня.

Я потихоньку, опираясь рукой на стену, словно раненый с поля боя, уползаю в сторону крыльца, а оттуда — в дом, где на кухне вовсю возится мама. Она так перепугалась со своими канапе, что даже не сразу меня замечает. Только когда ставлю рядом коробку с сухариками, вскидывает голову и смотрит так, словно увидела призрака.

— Алиса? Откуда ты?..

— Привезла сухарики, — шмыгаю носом и, чтобы не упасть, обеими руками упираюсь в стол. — Мам, я бы что-то выпила. Есть?

Она молча и ничего не спрашивая, ставит на стол чашку, достает откуда-то бутылку «Хенесси», наливает и протягивает мне.

Впервые в жизни я выпиваю сорокаградусный алкоголь в несколько непрерывных глотков. Горло обжигает, щеки и язык мгновенно немеют. Отталкиваю руку матери с кусочком ветчины.

— Алиса…

Я наливаю еще, снова выпиваю, практически не морщась, но на этот раз слезы градом из глаз.

— Все-все, хватит. — Мама успевает притормозить мой острый приступ алкоголизма, и я со всего размаху опускаю задницу на стул. — Я же говорила, чтобы ты не приезжала.

Она говорила.

Все мои внутренние голоса говорили.

Кроме того единственного, который сказал, что если я не приеду, то буду жалеть об этом всю свою жизнь, потому что, когда Бармаглот меня увидит, то обязательно вспомнит, как хорошо нам было.

— Мам, он даже не улыбнулся, — говорю я, хоть говорить об этом с ней — не самая лучшая идея. Но не говорить же мне с пустой, пахнущей коньяком чашкой. — Он просто сделал вид, что я какое-то… чучело. Что я есть, что меня нет — никаких совсем эмоций для Алисы.

А про себя добавляю, что Бармаглот первый раз не назвал меня Заей.

Конечно, зачем ему Зая, если теперь у него Солнце.

— Поможешь сделать канапе? — Мама, не дожидаясь ответа, подставляет тарелки с нарезкой, шпажки. — Чаю сделать? Голодная? Солнышко, тебя же сейчас…

— Не называй меня солнышком! — злюсь я.

Беру шпажку, быстро нанизываю все, что попадается под руку.

Потом еще одну и еще, пока не получается целая собранная доска.

Но, когда мать пытается забрать ее у меня, чтобы вынести на стол мужчинам, я успеваю взять «блюдо» и отодвинуться.

— Мам, я сама.

— Алиса, ну кому от этого будет лучше?! Что ты пытаешься доказать? Марк ушел, все. У вас не получилось. Вы слишком разные. И разница в возрасте все равно имеет значение.

Я поправляю выбившиеся из пучка волосы. Алкоголь ударяет в голову, потому что я даже не могу вспомнить, когда ела в последний раз — возможно, пару бутербродов на завтрак? Меня немного ведет, но я все равно никому не отдам эту проклятую доску.

В конце концов, мать сдается и просто разводит руками.