Тёмной закорючкой птица скользнула по небосводу, подскочила к покосу и, оглядевшись, принялась деловито расшаркиваться в поисках возможной поживы. Орудуя лапками, словно миниатюрными граблями, она старательно разгребала траву, обнажая ценности, и, попробовав клювом, неизменно отбрасывала, переходя в своих стараниях дальше, по полосе. Точь-в-точь привередливая купчиха, зарывшаяся в сундуках со старым тряпьём.

«Э-ге-гей!» – донеслось из полей. «Э-гей», – подумал в ответ Иннокентий. Внезапный ветерок легонько скользнул по плечам, потрепал его топорщившиеся из-под цилиндра кудри и, облизав холодком выпиравшие из шлёпанцев пальцы, направился к лесу. Тем временем купчиха-сорока, отбросив очередную безделицу, перелетела на новое место, где принялась с прежним усердием тормошить всё подряд.

Зевнув, герой вернул взгляд с сороки на солнце – солнце клонилось. Чертовщина какая-то – похоже, пора было двигаться дальше. Эй, там, наверху!

– Ага, говорю, пришёл, так садись, – захлюпала улыбчивая старушенция, вытягивая из-под стола небольшую скамеечку.

– Да я вот… того… – только и нашёлся главный герой. Обалдевший от столь стремительной смены декораций, он растеряно озирался.

На окнах тюль, рядом – старый диванчик, в углу буфет с фигурной посудой. И запах такой, устойчиво-луковый с толикой затхлости. По всему выходило, что из полей он попал в крестьянскую избу, вот только… Впечатление портили замаскированный кружевной салфеточкой монитор и серебристый мобильник, лежавший здесь же, неподалёку. Скорее всего, его перекинуло во второе произведение той же книги.

– Чего стоишь, говорю? Проголодался с дорожки? Ну, садись, не робей. Сейчас обед делать будем, – напомнил о себе беззубый рот. – Зовут-то хоть как?

– Меня?.. Меня – Герольд.

– Чего?

– В смысле – Кеша.

– То-то же. А меня знаешь как? Хая Залмановна Блехман. Прямо как эту, ну… все её знали. Вот тебе, Кешенька, такую тарелочку, такой вот он ножичек и такую вот эту, – последним бабушка подпихнула ведро, наполовину наполненное очищенной картошкой. – Значит, смотри-запоминай. С пола берёшь, шкурки вот так, значит, в тарелочку, а эту вот в это… м…

– В ведро?

– Да. Только ты слушай. Так вот берёшь… И сильно не жми. Чтобы по самому, тоненько-тоненько. И смотри не порежься. Так – стой, погоди. Дай сюда, вот, возьми… вот – вот этот. Этим не страшно. Брат всегда этим чистил. Знаешь, возьмёт такой в одну руку, другой поднесёт и начинает. А начинает с этих… с глазков. Всегда. Чтобы первыми. Вот они – видишь? – говоря это, старуха пихнула под нос уже усевшемуся герою голубоватый клубень. – Ага, сорт такой. Самый этот. Сейчас не достать. А брат вот достал. Прямо у этих. И главное, взял так, всё сразу. Обычно не то, а тут – вот те на. И ладно бы где-нибудь, ан нет – прямо здесь. Вот и думай теперь. А то каждый, конечно… Думают там. А тут оно вот как. Всё надо уметь. Ну что? Получается?

Увы, у Герольда не получалось. Чистить картошку ему ещё не доводилось – он подолгу крутил в руках каждый клубень, примеряясь и боясь ошибиться. Да ещё тупой нож – скользя по твёрдой кожуре, то и дело норовил соскользнуть, а то и вообще – выпасть из грязных пальцев.

К счастью, паренёк быстро смекнул, что интересовал бабульку исключительно в качестве слушателя. Вся же чехарда с картофелинами служила лишь поводом, дабы привязать к себе собеседника.

– А когда-то сама всё. Вот этими вот своими руками, – продолжала бабушка Блехман, ловко орудуя инструментом. – Утром проснёшься, раньше всех, чтобы первой. Лопату берёшь и идёшь, и до вечера. И главное эти такие, мол, надо ж тебе? А как я без этого? Интересные прям. Это ж вся моя жизнь. Верно я говорю? А то ж иначе никак. И пусть теперь думают, а мне всё равно. Пусть что хотят, мне вот не жалко. И кожицу тоненько – ни разу не ошибилась. Они так разве умеют? И брат всегда тоненько. Сперва глазки, а потом… Вот, вот так вот. Но чтобы совсем. Гладенько-гладенько. Вот, посмотри.

Спустя два часа Герольд понял, что обеда не будет, хотя теперь он знал про него всё. И про картошку, и про морковку, как их обжаривать, как доводить до кипения, как подавать… А ещё про плохую погоду: про давление и про жару. Про после жары, то есть про холод. Потом про налоги, про пенсии и, главное, про соседского Бобика, который… лохматая_гадина_погнался_за_белкой_свалился_в_колодец_а_хозяин_не_лучше_пришёл_и_сказал_ах_вы_такие-сякие_ваш_колодец_вы_и_вытаскивайте_а_то_засужу_тут_всех_никому_мало_не_покажется_сволочь_какая_ага?

Здесь Герольд подумал, что единственный шанс заткнуть старушенцию – это покончить с картошкой. Он подналёг, стал прикидывать, сколько осталось, и с ужасом обнаружил, что за всё это время картошки в ведре не прибавляется. Господи! Что ж за такое?! И только старушка была на подъёме.

– Я что говорю. Говорю, брат говорит, не надо здесь собирать. Говорит, грязные. Ишь, напридумывал. Я ему говорю – сам туда и иди. Ну а как? А то что же? А он говорит, говорит, вот ещё. И, главное, так говорит… Свинушки лучше опят – да где ж это слыхано? Хороший опёнок, он знаешь какой? Он такой… он такой… – в этом месте она замолчала и сделала сморщенными губами движение, будто собиралась отхлебнуть кипятка. – Вот он какой. Была б я моложе – поговорил бы он мне. Ах, как время летит, вы не находите?

Герольд не находил. Он мысленно взывал к Николаю, отчаянно моля о спасении, хотя точно не знал, следит ли писатель за происходящим или давно уже мирно посапывает, сражённый подробностями. И если сейчас…

– Скажите, Кешенька, а я вам ещё не показывала свои фотографии?

– Показывали, – соврал Герольд, в общем, ни на что не надеясь. Но тут произошло чудо – зазвонил телефон.

О, долгожданный спаситель любого повествования. Выстрелил! Наконец-то. Значит, что-то случилось, значит, крутой поворот. Кто-нибудь умер или кто-то родился. А может – убили. А может – поймали. Или просто пошёл гулять и пропал. И все побегут, все поедут, помчатся. Жизнь сбросит оцепенение: забурлит, заклокочет…