Темные коридоры театра были пусты – никому и в голову не приходило болтаться по театру в это время. Где-то наверху пробовали себя вокалисты, Силов вспомнил, что дня два назад приехал к ним какой-то чумной педагог из Москвы – он давал классы местным примам и желающим продвинуться из сраного музтеатра в оперу, настоящую оперу и уж точно свалить отсюда навсегда.

Виктор добрел до бутафоров – эти работали до шести, и их мало волновало вечернее состояние ажиотажа перед спектаклем. В цеху – это громко сказано: маленькая клетушка метров пятнадцать, заваленная всем, что только можно было донести до театра, – сидели талантливая и неугомонная Ира и Прокофьев. Ира клеила корону, которая совсем развалилась и недавно упала с головы короля прямо на спектакле. Прокофьев прилаживал стартовый пистолет к макету мушкета допотопных времен. Конопатая и очкастая Ира обрадовалась (она всему радовалась) приходу Силова, а начальник цеха с присущей важностью посмотрел на вошедшего и глубоко наклонил голову. То есть это почет и уважение гостю. Бутафоры народ рабочий – приход Силова их не удивил. Они любили всех, кроме директрисы и примы Ларисы – жены худрука, вредной бабы, обладающей удивительным сопрано. Это ее спасало от колкостей в спину, так умело вставляемых в театральной жизни.

– Чё делаем? Работу работаем, товарищи солдаты? – пошутил Силов, чтобы как-то органично влиться в коллектив, который совсем и не нуждался ни в каком вливании. – Кофе не угостите?

– У нас только растворимый, Виктор Викторович, – покраснела веснушчатая Ира и стала совсем похожа на какой-то персонаж из отечественных мультфильмов. Силов даже вспомнил: «Антошка, пойдем копать картошку».

– Чай пей, маэстро, – из своего угла у окна буркнул старый заведующий бутафорским цехом.

– Ну, давайте чай…

Силов прошел к начальнику клея и папье-маше Прокофьеву. Никакой он, конечно, не Прокофьев, а Василенко Петр Прокопьевич, который много лет ходил просто Прокопьевичем, но несколько лет назад с легкой руки молодого тенора, пришедшего в театр, был назван Прокофьевым. Тенор не думал острить – его музыкальный слух распознал «Прокопьич» как «Прокофьев», так и повелось. Всем понравилось, даже самому Василенко. Прокофьев был легендарной личностью – он работал в муздраме еще тогда, когда она была деревянной. Сгорела лет пятьдесят назад – выстроили новый театр, и Прокофьев, пожалуй единственный, кто работал и в этом, и в том театрах.

– Ну-ка, проверь, вам не угодишь ведь, – старик протянул мушкет Силову. – Ирка, закрой уши!

– Что проверить? – Силов прицелился в какой-то манекен.

– Стрельни давай!

Силов нажал на огромный курок стартового пистолета, который был мастерски спрятан в тело мушкета – грохнуло-бабахнуло так, что Виктор даже присел от испуга. Прокофьев довольно улыбался.

– Пойдет? – самодовольно спросил мастер.

– Пойдет, конечно. Но ты хочешь, чтобы в музыке стреляло? Или в паузе?

– Мое дело, чтоб стреляло, а там пусть худрук разбирается…

Ира объявила о чае, Силову захотелось курить.

– Ты где куришь? – спросил он у Прокофьева.

– Я не курю, но пойдем, отведу тебя в бункер – там можно, только тихо.

– Я курить хочу, а не орать…

Прокофьев подхватил свой костыль, пошел к выходу, предварительно сняв связку ключей с гвоздя на стене. Гвоздь был вбит в плакат орущего буржуя времен Первой мировой войны, прямо в рот. Когда ключи висели на гвозде, было смешно.

Прокофьев шел медленно, старость брала свое, она забрала у мастера почти все, кроме разума и рук. Этим он и ценился на весь город. Его знали все, кто имел хоть какое-то отношение к работе руками. От бумажных оригами до регулировки кулачков распредвала отечественных автомобильных двигателей.

Среди бетонных стен бункера стояли два кресла от канувшего в Лету спектакля и уличная урна – кто додумался ее сюда притаранить, неизвестно. Силов молча курил, Прокофьев молча стоял. Узловатые пальцы держались на полукруге клюки – руки старчески вибрировали на костыле, все остальное тело застыло в покое. Лицо старика было еще не восковое, а коричневое, изрезанное морщинами без всякого осознанного направления – где только можно было найти место, морщина мгновенно там располагалась, как у себя дома. Странно, очков Прокофьев не носил, и поэтому он иногда напоминал Ивана Грозного со скульптуры Антокольского – усы, правда, были меньше. Но Василенко все-таки сказывалось – Иван Грозный был немножечко запорожский казак.

Виктор решился…

– Прокофьев, – глухое эхо бункера повторило Силова, – слушай, мне пистолет нужен. Реальный… Можешь?

Старик не шелохнулся, как стоял, так и стоял. Даже колебания ручки костыля не увеличились. Постояли минуту, наверное. Силов докурил, бросил в урну окурок, допил чай. Обратно шли еще медленнее, все-таки наверх по ступенькам. Неожиданно Прокофьев остановился и, не оборачиваясь к Силову, буркнул:

Конец ознакомительного фрагмента.