– Этой заразой болеют только кожаные парни [3] из Сан-Франциско, – сказал он мне. – Черт знает, чем они там занимаются.

Я понятия не имела, кто такие «кожаные парни». Раймонд ничего кожаного не носил, и я успокоилась, решив, что его эта болезнь точно не коснется.

СПИД в те времена распространялся с бешеной скоростью, и люди будто соревновались в том, чтобы убедить друг друга, что его можно подцепить где угодно: мол, геи оставляют вирус на сиденьях унитазов и в бассейнах и, чтобы заразиться, достаточно дотронуться до дверной ручки или до облизанной кем-то марки на конверте.

Я жила в городе грехов всего Арканзаса – в Хот-Спрингсе, курортном городке, расположенном в часе езды от Литл-Рока. В Хот-Спрингсе проживает почти четверть населения Литл-Рока, но бог весть, сколько человек приезжает туда ежедневно, чтобы приятно провести время. Притоны, бордели и тому подобное. И если бы прикосновения геев к дверным ручкам обрекали нас на верную гибель, мы бы наверняка все давно умерли.

– Если нужно, я позвоню его матери, – сказала я. – Не могли бы вы дать мне ее номер?

– Она не придет, – ответила главная медсестра. – Он здесь уже шесть недель. Его никто не навещает.

– Дайте мне ее номер, – настаивала я. – Если бы она знала, что сыну так плохо…

– Как вам угодно, – сказала медсестра, и ее подчиненные усмехнулись.

Она с демонстративной театральностью отыскала анкету с данными ближайших родственников парня и нацарапала на бумажке номер его матери. Сестра почти швырнула листок в мою сторону – словно теперь ей стоило бояться и меня.

– Спасибо, – произнесла я, призвав на помощь все свое южное очарование и ехидство. Я потянулась было к телефону на стойке, но сестра выдернула его у меня из-под руки.

– Еще чего! – сказала она. – Вон там таксофон.

Повернувшись к сестрам спиной, будто и не собиралась пользоваться их телефоном, я направилась к таксофону. Решительно подняв трубку, я вдруг струсила: как правильно сообщить бедной женщине о том, что ее сын умирает? Я обернулась и увидела, что медсестры пристально на меня смотрят. Я опустила в щель монетку и набрала номер.

– Алло? – послышался нежный голос из трубки.

– Добрый день. Меня зовут Рут Кокер Беркс, и я хотела бы поговорить с матерью Джимми…

Щелк. Она повесила трубку. Что ж, я имею дело с вредной мамашей. Вот только мой бывший муж еще вреднее. Я это так не оставлю! Опустила в автомат еще одну монету и снова набрала номер.

– Если вы снова повесите трубку, клянусь богом, я узнаю у Джимми, откуда он родом, размещу в вашей городской газете заметку о его смерти и обязательно упомяну, почему его не стало.

Теперь я полностью завладела ее вниманием.

– Мой сын уже мертв, – сказала женщина. От мягкости в ее голосе не осталось и следа. – Мой сын умер, когда стал геем.

– Нет, он жив, но ему осталось недолго, и он хочет вас увидеть.

– Не знаю, что за негодяй лежит у вас в больнице, но это точно не мой сын!

– Послушайте, – сказала я и, обернувшись, заметила, что медсестры ловят каждое мое слово. – Если передумаете, он в медицинском центре Литл-Рока, в палате на четвертом этаже. Советую вам поторопиться.

– И не подумаю, – ответила женщина. – Кстати, его тело мне не нужно, так что не смейте мне больше звонить. Можете его сжечь!

Она повесила трубку. Теперь мне нужно было понять, как сообщить Джимми, что его мама не придет. Я прошла мимо медсестер, не поднимая глаз, чтобы они не могли убедиться в своей правоте. Щелкая каблуками, я повернула за угол и поскорее вошла в палату, чтобы не передумать и чтобы сестры не успели меня остановить.

На этот раз я прошла по палате дальше и остановилась почти у кровати Джимми, стараясь все же не подходить слишком близко. В комнате стоял полумрак: она освещалась главным образом солнечными лучами, пробивавшимися через стекло. Джимми казался еще более хрупким и тощим. Он с огромным усилием повернул ко мне голову.

– О, мамочка, я знал, что ты придешь! – сказал он слабым проникновенным голосом.

Я так смутилась, что замерла на месте, словно мои ноги вросли в пол. И тут Джимми заплакал. Видимо, он так давно не пил, что по щеке потекла одна-единственная крошечная слеза, но все тело сотрясалось от всхлипов… Зрелище было настолько печальным, что я не выдержала и тоже расплакалась. Слезы катились, а я стояла и не могла произнести ни слова. Но вдруг Джимми попытался до меня дотронуться. Я не могла не взять его за руку.

– Мамочка, – снова произнес он.

– Да, – ответила я, нежно сжимая его ладонь. – Я здесь.

Не знаю, пропало ли у него зрение, или он был уже на грани между жизнью и смертью и поэтому видел то, что хотел увидеть больше всего на свете? Кажется, впервые за последние шесть недель кто-то дотронулся до него, не надев перед этим две пары перчаток. На его чумазом лице виднелись подтеки пота и слюны. На щеках остались следы слез: какое-то время назад он еще мог плакать по-настоящему.

– Давай-ка умоем тебя, милый, – сказала я так ласково, как только могла.