Не смущался и отпрыск этой семейки с громким именем Вольдемар. Он был всегда расслаблен, вальяжен и снисходительно добродушен. Комплекцией он пошел в мать, а поднявшись довольно рано по служебной лестнице и заняв статусную должность, быстро погрузнел и обрюзг.

Щеглеватых-младший был старше Лоры на девять лет, но считался другом детства и на правах этого самого друга позволял себе в общении с ней то вольности, то строгости в зависимости от ситуации. Он единственный называл ее Дорой, и в его устах это сильно напоминало «дуру». Лора злилась и даже поначалу с переменным успехом боролась с его, как ей казалось, снобизмом. А через какое-то время догадалась – Щеглеватых отлично понимает, что его манера общения граничит с хамством, а также то, что это неприемлемо, особенно в их профессиональной среде. Позволяя ему некоторые вольности без фривольностей, она, в свою очередь, приобретала право нарушать субординацию и открыто манипулировать им, когда нужно было от него чего-нибудь добиться. Разумеется, в благих целях. Она приняла правила их с Вольдемаром игры, поэтому делала вид, что не замечает звуковой идентичности между «Дорой» и «дурой», проявляя снисхождение к его слабостям.

Тем более что, опять же на правах подруги детства, наедине называла его Вовчиком, и это хоть немного уравнивало счет.

Каких-то матримониальных поползновений от друга детства в свою сторону она не опасалась. Вольдемар выбирал в любовницы исключительно страшных женщин. Недоумевающим приятелям объяснял, что живет по завету Пруста, призывавшего оставить хорошеньких женщин мужчинам без воображения. У него самого воображения было хоть отбавляй. Последняя пассия, которую он увел у богатого итальянского мужа, была поразительно безобразна, но при этом дьявольски умна и харизматична настолько, что брошенный муж два года пытался вернуть свое сокровище, посылая ей цветы, слезные письма и коробочки с бриллиантами.

– Дорочка дорогая, – приветствовал ее Вовчик, – заходи, не стесняйся.

И помахал рукой.

Миролюбиво улыбнувшись и проглотив «Дорочку», как две капли воды похожую на «дурочку», Лора присела к столу.

– Тааак, – протянул начальник, – хочу тебя, моя прелесть, заслать в музейчик один заштатный.

– С какого перепугу?

Лора выгнула бровь.

– Помнишь, год назад вы с Гаврилой Чернышевским делали каталог по восемнадцатому веку и в одном районном музее в запасниках нашли несколько полотен с неопределенной атрибуцией? Одно из них проходило как «Девушка с вазой» неизвестного художника. Ну, вспоминай. Девушка анфас, телом чуть влево, перед ней на столе ваза с цветами, правая рука на столе. Сюжетец немудреный. Но и он считывался плохо.

– Что-то припоминаю.

– У них еще на заре советской власти в конце двадцатых хранилище затопило. Многое погибло, в том числе каталоги. Поэтому атрибуция послевоенная, когда тех, кто что-то помнил, не осталось. Так вот. Гаврила эту «Девушку с вазой» окучивал, окучивал и доокучивался. Вчера он выдал, что автор – модная в восемнадцатом веке художница, вся из себя французская Элизабет Виже-Лебрен. Причем картина не что-нибудь, а портрет графини Анны Сергеевны Строгановой. И не просто портрет, а парный к портрету ее муженька, который эта Лебрен написала в Вене в семьсот девяносто третьем году.

Лора вытаращила глаза.

– Ты имеешь в виду парный к портрету Григория Александровича Строганова, который в Эрмитаже висит?

Вовчик молча кивнул.

– Да этого быть не может! Портрет Анны Строгановой еще в двадцатых годах прошлого века потерялся!

– Не совсем так, Дорочка. Ты же помнишь, в сорок четвертом году он мелькал на аукционе.

– Так это был американский аукцион. Как портрет мог у нас очутиться?

– Авторский повтор или копия.

– Верую, ибо абсурдно?

– Вот только не надо в меня Тертуллианом тыкать! – взъярился Вольдемар.

– Я к тому, что это может быть просто какая-нибудь Авдотья Ермолаевна Спичкина! – не сдавалась Лора.

– Вот ты и выяснишь.

– У них на районе что, своих спецов нет?

– Алонсо, о чем ты? У них на районе сто лет картина в запасниках гибнет. Если до сих пор не собрались, значит нет!

– А почему Гаврила Николаевич не едет?

– Он там уже был. Полотно в плохом состоянии. Кракелюр неслабый – потрескался не только лак, но, возможно, и красочный слой. Изображение едва просматривается. Потоп, я же говорю. Гаврила Николаевич… Вот черт! Не могу к его имени привыкнуть! Неслабое, видать, чувство юмора у его родителей! Чернышевский – сотрудник молодой, неопытный и… увлекающийся. Причем постоянно. На месте ничего не выяснил и картину не привез. Не смог, понимаешь, принять правильное решение.

«Неубедительно убеждаешь», – подумал Вовчик, пожевал ус и посмотрел в окно.

«Там хорошо, там воздух свеж, – вдруг сочинилось у него в голове, – там люди ходят цвета беж». Получилась ерунда. Вольдемар поднапрягся. «Там хорошо, там месяц май, а ты сиди тут подыхай». Получилось лучше. Он развеселился.

Заметив это, Лора пододвинулась поближе к столу, уселась поосновательнее и приготовилась стоять до конца.

– Если ты измором решила взять, – с ходу разгадал ее маневр начальник, – то я сбегу через задний проход.

– Я тебя и там достану, – пообещала Лора. – У меня работа ушами льется.

– У всех льется.

– У меня еще статья в ваковский журнал. Сроки проходят.

– У всех сроки проходят. У меня вообще скоро климакс.

– Иди к черту, Вовчик. Я не шучу.

Щеглеватых молчал, Лора поняла, что вопрос закрыт, но не могла не сделать последнюю попытку.

– Вольдемар Михайлович, – начала она, набрав побольше воздуху.

– Не поминай меня всуе, Алонсо! – начал свирепеть начальник, но остановился и продолжил уже мягче: – Ты пойми, кроме тебя никто с этим ребусом не справится. Ты, несомненно, лучший специалист по портрету восемнадцатого века. А потом, подумай, это же открытие! Найти картину, которую наши современники видели… только на картинке!