Мы дышим, согревая птичьи гнёзда,

Баюкаем детей в полночный час.

Вам кажется, что с неба смотрят звёзды,

А это мы с небес глядим на вас[ii].

Смолк последний аккорд, а тишина так и не была никем нарушена. Вдруг от кого-то из женщин медиков раздался вздох-всхлип, и люди загомонили, обсуждая услышанное. Сашка открыл глаза и посмотрел на Зину. Ведь пел он по большому счету только для нее. Это был их миг, их переживания, а остальные при этом только присутствовали непрошенными зрителями. По щекам Зинаиды катились слезы, которые она, казалось, не замечает. Заметив, что Сашка посмотрел на нее, девушка тихо, одними губами прошептала:

— Спасибо.

Сашка лишь слегка кивнул и обернулся на возглас мужчины, кинувшего ему недавно спички:

— Да, парень, разворошил! Это тебе не в парке Чаир!

По слушателям прокатился одобрительный гул и выкрики:

— Давай еще что-нибудь, только повеселее!

— Повеселее на танцах слушать будешь! Играй, парень, что на душе лежит!

Гомон прекратила Вероника Павловна:

— А ну тихо! — голос у старшей медсестры был самый настоящий генеральский, — будете кричать, разгоню по палатам всех! И вообще отстаньте от парня! Не видите что-ли, что о своем пел. Не до ваших хотелок ему! И вдруг женский сердобольный голос откуда-то из кучи санитарок сочувственно произнес:

— Бедненький! Такой молоденький и уже изранетый весь!

Вероника Павловна обернулась, выискивая взглядом добрую, но глупую женщину, не понимающую что можно, а что нельзя говорить раненым. А Сашку как будто резануло этим сочувствием по самому сердцу. А потом накатила злость. Злость на все что с ним произошло с того самого проклятого дня четыре с половиной года назад и по сегодняшний день. За уничтоженный мир, за потерянных там и здесь друзей и знакомых. За то, что с войны он опять попал на войну. И за то, что его кто-то жалеет, тоже разбирала злость. Он сжал зубы, так что побели скулы и ожег всех взглядом так, что находящиеся рядом с ним Лена с Настей побледнели и отпрянули. Заметив это, Сашка несколько вздохнув загнал свою ярость поглубже и с силой ударил по струнам:

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого не жалеем.

Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.

На живых порыжели от крови и глины шинели,

на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит военная осень.

Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.

Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,

нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя —

только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,

все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,

что отцами-солдатами будут гордится сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?

Ну, а тот кто в июне первою пулей сражен?

Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, —

у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Кто вернется — долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,

и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.

Нет мужчины в семье — нет детей, нет хозяина в хате.

Разве горю такому помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого не жалеем.

Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,

Тот поймет эту правду, — она к нам в окопы и щели

приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают

эту взятую с боем суровую правду солдат.

И твои костыли, и смертельная рана сквозная,

и могилы над Бугом, где тысячи юных лежат.

Он пел, яростно выплевывая слова и глядя перед собой ненавидящим взглядом, от которого у присутствующих здесь, побывавших не в одном бою, повидавших воинов по спине пробегали холодные мурашки.

Это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,

подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого не жалеем,

Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.