Поднявшись на второй этаж раздался звук слива по трубам- так значит этот дом еще жилой, получается. Или кто-то живёт в нём, пока не обрубили электричество. Возможно, людям просто некуда ехать.

Очень интересно было понять, куда же несется воздух. Он поднялся на третий этаж, на тот этаж, где горела люстра. Внезапно на первом этаже в какой-то из квартир раздался шум, крики и выстрелы.

Он, ведомый инстинктами дёрнулся вверх. В какой-то квартире на втором этаже раздался крик, в то время как крики в квартире на первом этаже не угасали, а стали походить на пение каких-то то готических птиц, возвещающих пришествие бед. Крики на втором этаже эхом раскатывались по подъезду, пугая своей неестественностью, это были не крики боли, это были крики ужаса.

Он добежал до последнего этажа – дверь на крышу была закрыта тяжелым замком. Сердце билось, готовое выпрыгнуть из груди. По подъезду, подобно шелесту воды, заполняющей всё пространство прошёл какой-то звук, который и звуком то по сути не был, а был скорее ощущением. Каким-то непередаваемым вестником того, что встречают все те, кто встретился с неотвратимым. Звероподобный рык, хрипящий крик, перерастающий в неумолкающее клокотание, противоречащее всем законам природы раздался с третьего этажа. Обычно человеку, чтобы издавать крик нужен воздух, колебания которого мы воспринимаем как звук. Происходящее тут не имело пауз и перемирий, которые бывают даже в самых кровавых войнах.

То, что раньше воспринималось как журчание воды, заполняющей квартиры, становящиеся каменными могилами, сейчас виделось как стрекотание какой-то неведомой и всепоглощающей саранчи, оставляющей после себя лишь голые пустоши и тишину. Но то, что происходило тут имело совершенно иной характер – нечто смешивало все чувства и ощущения, так что прибывание этой мрачной жидкости чувствовалось как звук, в то время как стрекотание – видилось. Сознание хотело перестать существовать, чтобы не впитывать в себя всю неотвратимость происходящего, сочащуюся в остатки разума через все возможные рецепторы, смысла от которых уже не было.

Наверное, хотелось бы потерять сознание в такой момент, вырубиться или даже умереть, но ужас происходящего был в том, что если саранча оставляет после себя пустоту и тишину, тут же было только кромешное неумолкающее безумие.

С четвертого этажа раздался плач, переходящий в стон, растягивающийся в монотонный и нестерпимый гул, как если бы корову, в момент убоя, когда забойщик промахнулся первым ударом закинули во временную петлю и она вынуждена была переживать страх смерти снова и снова до бесконечности, так как время тоже переставало существовать в условиях постоянного и исполненного боли крика и страдания.

Он взглянул на приоткрытую дверь, в которую со свистом летел воздух и еле отрывая ноги шагнул вперед – ощущение погружение в болота и парализующего страха почти взяло верх. Что бы не было за этой дверью – это был единственный шанс избежать участи.

Он шагнул во тьму. Сделал еще два шага. Попытался осмотреться – ничего не было видно. Крики из подъезда тут казались тише и были не такими сводящими с ума. Повернув голову он ужаснулся – окна не было. Ничего не было. Если говоря, «ничего не видно» мы подразумеваем, плохую видимость, то тут это означало «видно Ничего».

В этой однокомнатной квартире была только тьма. Не та тьма, которой пугают детей в сказках, а тьма, которая не имеет возраста. Вместо всех предметов в комнате были лишь сгустки тьмы. Эта тьма имела форму, имела плотность. Те области, где-когда то были предметы казались менее мрачными, то где поидее было свободное пространство являло собой сгустки тьмы. При этом всё в этой квартире было вязко тянучим. Не липким, а каким-то вязким. Даже сам, находясь в этой комнате начинал двигаться и думать как-то медленнее, будто засыпая и застывая.

Вязкая сырая тьма будто принюхивалась, изучая гостя, который, желая спрятаться сам пришёл в пасть хищнику. Крики, доносящиеся из подъезда и слегка приглушенные тьмой заставили согнуться и упасть на колени, боль и страх людей становились невыносимыми.

Гниющий хруст, которым булькала нефтяная жижа тьмы вызвал рвотный рефлекс. Но несмотря на все потуги и хрипы, он остался лишь позывом, который растягивался незавершенным во времени и переходя в вечность становился нестерпимым.

Подняв голову, со свисающей изо рта слюной и трясущейся головой он взглянул на кровать, вернее на то место, где менее темные области тьмы отражали бывший когда-то там предмет. Перетекающая в рамках одной формы тьма была неровной, будто из под одеяла торчал какой-то предмет, который возможно раньше был чьей-то головой.

Если я еще жив… И если эта квартира – центр тьмы, значит у этой тьмы есть какая-то природа. Я не хочу пропасть.

– Если ты меня слышишь. Я готов служить тебе!

– Зачем ты мне? – послышался неожиданный холодный ответ, донёсшийся откуда-то издалека будто из самых тёмных глубин космоса. Ответ, который будто отрезвил и позволил слегка отойти от страха, или, скорее позволил этой тьме слегка отступить. Так как от этой тьмы нельзя было скрыться. Она правила всем и она всё создавала. Хотя может это сознание играет в злую шутку?