На следующий день три конника выехали за ворота Мурома.

Ефросинья от скуки и одиночества готова была лезть на стену или орать в голос, если б точно знала, что это поможет. Ни однообразная еда, ни сомнительные удобства во дворе, не угнетали её так, как отсутствие рядом людей. Десятка Юрия ушла месяц назад, и стало еще хуже, чем было. Она громко пела всё, что знала наизусть: от средневекового «Беовульфа» до рок оперы «Орфей». Она переткала весь лён и заправила в станок шерсть, связала себе платье, чтобы дома носить вместо колючей дерюги. Выдрессировала свою курицу: теперь та отзывалась на имя Ряба, прыгала с лавки на лавку, сидела на Фросином плече, как попугай, или сопровождала ведьму в ежедневных прогулках по лесу.

Снега почти не было. Ловушки Ефросинья убрала. Запасенной оленины хватало. Температура редко когда опускалась до минус пяти, поэтому гуляла подолгу. В одну из таких прогулок насобирала желудей. Вспомнила, что их можно пожарить, перемолоть и пить вместо кофе. Пару дней занималась приготовлением напитка. А потом сварила, отпила и вылила всё, плюясь.

Вечерами придумала себе занятие, чтоб хоть как-то тренировать обленившийся мозг. Брала стихотворение, записывала его, а потом переводила на старорусский. Сначала дословно, потом подбирая такт. Так перевелись «Песнь о вещем Олеге» Пушкина и старая английская песня «Джон, Ячменное зерно». Скандинавская «Сер Манелинг» шла с трудом. В один из дней она настолько увлеклась переводом, что не услышала, как скрипнула входная дверь, и в дом, щурясь от зимнего солнца, вошли люди.

Только когда один из них склонился и тихо спросил: «Что пишешь, голубушка?», Фрося вынырнула из творческой задумчивости и подскочила. Узнала Илью и расплылась в улыбке. Береста слетела со стола на пол. Второй мужчина поднял лист и прочитал:

«Однажды в час рассветный, ещё до пенья птиц, княжне из рода троллей

Вдруг приглянулся рыцарь, она от чувств своих промолвила герою:

Герр Маннелиг, Герр Маннелиг, ты обручись со мной, княжной пещерных троллей.

Я брошу всё к ногам твоим и слово за тобой, но лишь по доброй воле[2]».

Мужчина поднял голову, разглядывая хозяйку избушки с ног до головы. Фрося отметила, что шея и часть лица его покрыты чудовищного размера лишаём.

— Ты что ли грамотная, девка? — спросил незнакомец, а Фросю захлестнуло волной гнева.

— Сам ты девка! — выпалила в ответ и отобрала бересту.

В доме повисла тишина.

— Я что-то не так сказал? — вкрадчиво спросил мужчина. Однако крылья его носа раздулись. Ефросинья прикрыла глаза, успокаиваясь. Мысленно пригладила вставшую на загривке шерсть. Вот, что значит одичала в одиночестве. А ведь знала, что слово «девка», вызвавшее у неё столь бурную реакцию, в древности использовалось лишь для того, чтобы обозначить не замужнюю девушку, но не оскорбить ее. Вот она, разница культур и менталитетов!

— Прости. Сама неправа. Только «девкой» не называй меня более.

— И как же величать тебя тогда? — в голосе гостя отчетливо звучала сталь. Ефросинья открыла было рот, чтобы ответить на это рычание, но тут в дом вихрем влетел Юрий.

— Радуйся, красавица! Накорми, напои, в баньке попарь да спать положи. А мы добром за добро отплатим!

Фрося улыбнулась, вмиг растеряв боевой настрой. Веселому десятнику она обрадовалась, как родному. Поклонилась и ответила:

— Радуйтесь, гости дорогие! Заходите. Мой дом — ваш. Накормлю, напою, не обижу. — И уже обращаясь только к Юрию, подмигнула и добавила:

— Только лошадей кормить нечем!

Десятник рассмеялся, словно старую шутку услышал. Илья хмыкнул:

— Я пойду коней расседлаю. Мы гостинцев привезли да снедь всякую, мне её в дом снести али в кладовую?

— Сюда сначала, а там разберемся, — распорядилась хозяйка.

Воин кивнул и вышел. Незнакомый гость остался стоять молча, но так и не представился, поэтому Ефросинья решила пока делать вид, что его нет. Убрала со стола остатки бересты, костяное писало и обратилась к Юре:

— Как рука твоя?

Тот протянул лапищу и с довольным видом доложил:

— Прошла парша. Я вот брата привез. Поможешь? — потом спохватился, снял с пояса нож в ножнах и отдал с легким поклоном.

— Спасибо тебе! Прими от меня подарок.

Ефросинья взяла подношение, улыбнулась, кивнула. Полюбовалась на хорошо откованное лезвие без трещин и окалин и убрала нож на полку над столом. Повернулась к воинам, посмотрела. И это братья? Юрий невысокий, темноволосый, бороды нет, только усы. Нос со слегка вогнутой спинкой, едва зауженные темно-карие глаза, чуть выпирающие скулы и в довершение образа серьга в ухе. Старший брат же словно медведь белый. Здоровенный, жилистый, пепельно-русый. Глянешь на такого, и аж привкус моря на губах. Викинг, варяг, норманн — называй, как угодно, смысла это не меняет. Вон и меч в ножнах на боку висит. Ефросинья вполне могла посчитать гостя красивым, даже не смотря на отсутствие привычной глазу андрогинности, если бы не лишай на пол-лица да недовольный взгляд из-под белёсых ресниц.

— А брат твой лечиться-то хочет? Ведь долго это, да и меня слушаться придётся, — обратилась она к Юре.

— Что ты попросишь за это, ведьма? — встрял воин.

Юра бросил на брата такой полный льда взгляд, что Фрося тут же поверила в их родство, «Интересно, с какой радости эти красноречивые гляделки? И почему старший ведет себя так, словно я ну прям обязана его вылечить, а сам он этого жутко не хочет?»

Снова повернулась к десятнику и, игнорируя уже побелевшего от негодования гостя, ответила: