– Запевай!

Проходит предельное время - разрыв между командой и исполнением, но рота шагает молча.

– Запевай!!!

Молчание.

– На месте!!!

С каждой секундой солнце все выше. Небольшие пыльные смерчи в неподвижном раскаленном воздухе. Рота топчется на месте.

– Прямо!

Идем.

– Запевай!!!

Рота шагает молча.

Кирюша забежал в голову колонны. Он тоже изнемогает от жары. Лицо его побагровело.

– На месте! Запевай, сукины сыны! Замучу! Запевай!

Рота молчит.

Четыре раза пройдено расстояние между казармой и столовой. Позавтракавшие подразделения расходятся на занятия. На нас смотрят с удивлением и любопытством.

Кирюша нарывается на чрезвычайное происшествие.

Девять часов, двадцать пять минут. Кончилось время, отпущенное на столовую. Даже не поев, мы опаздываем на занятия. Кирюша зарвался. Гнев тупого человека подавил в нем гипертрофированное чувство осторожности. Струйки пота стекают по озверевшему лицу старшины. Крупные капли мгновение висят на подбородке. Отрываются. Падают на живот.

– На месте!!! Сволочи!!! Я вас...! Прямо!!! Запевай, свиньи!!!

Рота шагает молча. Но это уже молчание, не похожее на то, которое вышагивало с ротой еще пятнадцать минут назад.

Я больше не чувствую усталости и жары. Лица идущих рядом со мной бодры и насмешливы. Передо мной Ростислав Армашов. Белый материк на его гимнастерке, образованный выпотевшей солью, все больше затопляется черной влагой со стороны подмышек. Но по его спине, по четким движениям рук в такт шагу, даже по пилотке с влажными от пота краями я чувствую, что это Армашов начального периода подспудного сопротивления Кирюше.

Идущий за мной Митя Гуркин радостно шепнул:

– Глянь, генерал идет, елки зеленые!

Через плац навстречу нам медленно шел начальник училища. Через секунду его увидели все, кроме ослепленного бешенством Кирюши.

И песня, радостная, безудержная, разухабистая рванулась над ротой.

– Жила была бабушка

Край местечка.

Дурачась, мы как-то в строю запели эту песню, зная, что нас не услышит начальство. Но сейчас! При генерале! И, честное слово, даже под пыткой я бы не мог назвать зачинщика. Не было его. Песня взорвалась в недрах роты.

Захотелось бабушке

Искупаться в речке.

В безобидные и бессмысленные слова рота умудрилась вложить неописуемое похабство. Какой-то шальной подспудный смысл вырывался из внешне вполне благопристойных слов.

Бабушка купила

Целый пуд мочала.

Эта песня хороша,

Начинай сначала.

Без команды, приноравливаясь к ритму песни, рота замедила шаг. Движения сделались залихватскими и расслабленными.

Жила-была бабушка

Черт его знает, чья это была идея. Но она была изумительна своей абсолютной пробивной силой. Генерал любил нашу роту, - первый в училище набор фронтовиков, и, как это ни странно в танковых войсках, не терпел пошлости.

Старшина заметил начальника училища в тот момент, когда генерал посмотрел на часы. Девять часов, тридцать пять минут.

– Атставить песню!

На багровом лице Кирюши появились белые пятна. Рота оборвала песню на полуслове.

– Ирррна! Равнение наа лева!

Трах-тах, трах-тах. Синхронные удары сапог по плитам тротуара. Красота! Триумф победителей. Я весь старание и восторг. Всего себя я вложил в строевой шаг. Я частица существа, состоявшего еще из ста двадцати трех таких же ликующих старательных и умелых курсантов.

– Таарищ енерал-майор танковых войск, одиннадцатая рота третьего тальона вверенного вам училища направляется на завтрак. Докладывает старшина роты старшина Градиленко.

Генерал внимательно осмотрел Кирюшу.

– Здравствуйте, товарищи танкисты!

– Здравь!!!

– Вольно! Старшина, ко мне. Старший сержант Рева, ведите роту в столовую.

Это был не завтрак, а пир. Веселью и шуткам не было предела. Даже осточертевший плов, обильно заправленный хлопковым маслом, казался самым утонченным и изысканным блюдом.

Мы уже допивали чай, когда в столовой появился Кирюша. Таким мы его еще не видели. Он сразу слинял и осунулся. Болезненную землистость его лица никто сейчас не принял бы за смуглость.

Кончился завтрак. Как школьники, мы радовались тому, что пропущен час занятий, что случилось это по вине Кирюши и вряд ли за такой проступок он останется не наказанным.

Градиленко не спешил строить роту. Нам показалось, что он вообще безучастно относится к тому, построимся ли мы, или толпой завалимся в казарму. Он ежился под нашими взглядами. Чего только не было в них злорадство, насмешка, любопытство.