Катя кивнула — так. Она сама умела забавлять и умела забавляться. Но уличный фонарь!..

— А в конце девятнадцатого века и в начале двадцатого характерно параллельное развитие — ты следишь за моей мыслью? — парадных форм мебели и мебели интимной для жилых комнат. Ты спросишь, почему? Да потому, что уют начал высоко цениться.

— Ты работал в музее?

— В детстве рисовал красками. — Костя показал на скамейку на кухне. — Оттоманка. Сохранен натуральный цвет тополя. Не припомню, на каком из аукционов мною куплена… Пышный был аукцион.

— В Греции, — сказала Катя.

— Точно. Я плыл из варягов в греки. Простите, вы какое благородное заведение закончили?

— Простите, не начинала.

— Провалилась?

— Если я провалюсь, то сейчас — Стул под Катей покосился. Катя отвела назад плечи, чтобы максимально выпрямиться.

Костя поднялся с места и пошел на кухню.

В кухне была двухконфорочная плита, небольшая мойка и совсем небольшой холодильник «Морозко». На нем совершенно натурально сидела божья коровка — очевидно, раскрашенный кусочек магнита.

Вскоре на стол были поданы консервированная фасоль, подогретая прямо в банке, нарезанная свежая булка и на блюдце развернутая пачка масла.

— Вилки бы еще, — сказала Катя, — хотя я и живу в глубине России.

— Очень даже любопытно.

Костя принес вилки и вновь расположился напротив в кресле. Катя зачерпнула фасоли, отломила кусочек булки. Костя тоже зачерпнул из банки.

— Откуда ты пришла? Из какого такого Пешехонья?

— У меня в сумке термобигуди. Верно?

— И что из этого?

— Где-то я должна была быть красивой?

— Где же?

— На свадьбе у подруги.

— Угу. А солнечные очки?

— Подруга живет в том крае, где солнца восход.

— А работаешь ты в леспромхозе. На севере диком, на голой вершине. Пилишь сосны. Верно?

— И оказалась здесь, на Спасоналимовской. Верно? — Катя улыбнулась, и Костя еще раз отметил, что передний зуб у нее искривлен и что это совершенно не портит ее внешности. — Меня поразило название улицы.

— Две тысячи метров асфальта, булыги и щебенки, — сказал Костя. — Газоны и зеленые насаждения.

— Спасительный Налим. А мне надо немного успокоиться.

— После чего?

— После чужой свадьбы… Но не будем больше об этом.

— Не будем, — кивнул Костя. — Но ты красивее любой твоей подруги.

— Скажи лучше, где ты приобрел уличный фонарь?

— Как всегда, по случаю. Продается еще старинный неаполитанский балкон. Привезли, конечно, из Неаполя вместе с серенадами. Тебе не нужен? Мне он ни к чему на первом этаже.

В дворницкую, мешая друг другу, проталкиваются Соня Петровна и Глебка. На Глебке уже пальто, а на Соне Петровне, поверх капота, жакет, очень напоминающий мужской пиджак из магазина «Богатырь». На лацкане пристегнута брошь «Аленушка», ювелирное изделие.

— Костя, меня приняли в институт, — задыхаясь, с ходу говорит тетя Слоня. Рукой хватается за грудь, как и положено в момент серьезного переживания.

Костя растерянно смотрит на Соню Петровну, на брошь «Аленушка».

— Открытка вот, — Соня Петровна достает из кармана жакета почтовую открытку, показывает ее Косте. — Аида принесла, только что.

— Извещение? По конкурсу прошли? Поздравляю. Сколько баллов набрали?

— Прошла, — доверчиво говорит Соня Петровна. — Сто двадцать кило набралось у меня.

— Институт питания зовет на похудание! — кричит Глебка и бухает на пол портфель, словно груженный булыгой и щебенкой.

— Высокий проходной балл, — говорит Костя. — В МГУ хватает двадцати.

— Куда Глебку девать?

— Сдайте в камеру хранения.

— Я серьезно, Костя.

— Возьмите с собой.

— Он и без того кожа да кости.

— Кожа для Кости! — радостно закричал Глебка.

— А вы его на другой факультет.

— Чего?

— Институт лечения зовет на утолщение! — говорит Костя.

Тетя Слоня страдальчески вздохнула:

— К пенсионеру Овражкину хотела, спортсмену…

Глебка отрицательно качает фуражкой.

— Ишь, не хочет, прынц сардынский. К Аиде думала, почтальону.

Глебка опять отрицательно покачал фуражкой.

— У Тетеркиной дите вредное, спасу нет. Куда ей еще этого налетчика, — продолжала шарить в памяти тетя Слоня.

— Может, к участковому инспектору? — предложил Костя. — Будет с ним службу нести.

— К милиционеру! — Глебка даже поперхнулся. — Я тут хочу! У тебя!