Римский-Корсаков загрустил так, что с лица спал — таких деньжищ в полковой казне не имелось — примерно три с половиной тысячи рублей, четыре пуда серебра. А дома и десятой части не собрать, даже если серебряные ложки с блюдами отдать. И не исполнить приказа нельзя, а потому следует сказать, хоть и стыдно.

— Государь, прости меня великодушно, но нет в полковой казне таких денег. И дома нет! Водка имеется в достатке, и обед с мясом на войска сварен праздничный в котлах.

— Зато у меня есть, не парься, Александр Васильевич, все будет путем! В баркасе видел — мешки лежат рядом с оружием, что мы у гвардии отобрали трофеями. Отправь казначея к моему адъютанту — тот их и передаст под расписку, а лейб-кампанцы сюда богатство сопроводят. В четырех мешках по тысяче рублей в каждом, полтинами и полуполтинами, а в маленьком мешочке еще на три тысячи рублей червонцами. Ты удивишься — но золото мои два надзирателя скопили на моей же охране, им по целой тысяче рублей червонными выплатили на каждого единовременно. Только премиальных в декабре кучу дали, как раз на твой полк бы хватило. Остальные тоже для них полагались, как только я от чего-нибудь помру — в казне коменданта серебро это хранилось. Иудины сребренники поменьше весили! Видать, у наших иуд доморощенных аппетит разыгрался.

Римский — Корсаков ахнул, офицеры, что стояли рядом и слышали разговор, обомлели, а сержант злобно выругался, поминая столичные нравы. А государь только усмехнулся и весело добавил:

— А ты прикажи деньги эти пронести перед полком, чтоб все видели — и каждого в строю пусть капралы и сержанты награждают. Нестроевым по полуполтине выдать каждому, чиновникам по рублю. А сержантам и офицерам золотом выплачивай, от червонца до трех империалов, от чина. Тебе жалую десять империалов!

Сумма немного оглушила бригадира — нет, сто рублей и для него приличная сумма, но вот откуда такие чудовищные деньги у двух надзирателей «секретного каземата»?!

Жируют в Тайной экспедиции, золотом за убийство венценосца платят. А раз так, то нет за царицей-немкой правды, раз огромными деньгами простых офицеров сманивает. Правильно его императорское величество сделал — теперь слух с быстротой молнии войска и обывателей облетит, негодование всеобщее вызывая. Да потому что Иоанн Антонович Помазанник Божий еще с малолетства, и склонять других к его убийству тоже самое, что родного отца зарезать и прилюдно о том всех известить…

Римский-Корсаков скосил глазом на супругу, Мария Семеновна, как рачительная хозяйка, всегда радушна — огромный стол был заставлен блюдами, такие яства их семья давно не кушала.

Вот только собравшимся за столом офицерам полка с супругами сейчас стало не до еды, хотя кушали весьма чинно. Просто все стали немного смущаться собственных дурных манер, увидев, с каким достоинством и умением ведет себя император за праздничным обедом в честь его освобождения из тайного узилища и дня создания Смоленского полка.

Все ожидали, что проведший в заключении венценосный узник мало знаком с правилами принятого этикета, но были ошеломлены отточенными манерами молодого монарха. А сколько интересного рассказал об обычаях в разных странах, какие блюда там подают и как их там стряпают. Все сидели молча, внимая фразам, чуть ли не раскрыв рот от изумления. Многие слова были и непонятны, и непривычны — однако императора Иоанна Антоновича хотелось слушать и слушать дальше. А в голове у Александра Васильевича промелькнула мысль:

«Такому не обучишься в одиночной камере. Значит, у него были учителя и книги. Или это нечто иное — недаром говорят о чудотворной иконе, что была в его камере и о Божьем Откровении!»

— Господин комендант! Господа офицеры и сержанты! Капралы, солдаты и канониры в гарнизоне Шлиссельбургской крепости сейчас находящиеся! Я видел вас сегодня в бою с гвардейцами, что хотели меня, вашего законного императора убить или снова ввергнуть в страшное узилище без хлеба и воды и там умучить злой смертью!

Иван Антонович сделал паузу, внимательно разглядывая застывшие перед ним на плацу ровные шеренги из солдат Смоленского полка и местных инвалидов. В рядах последних стояли седые ветераны, немало понюхавшие пороха на полях сражений. Причем, не только последней войны с пруссаками, но походов фельдмаршала Миниха в Крым.

— А потому вы все отныне, пока здесь обретаетесь на царской службе, будете считаться Шлиссельбургской лейб-гарнизонной командой, шефом которой я назначаю… самого себя! И не сниму этой почетной обязанности. Но сделаю это только тогда, когда вы на службе оконфузитесь или нерадиво ее справлять станете! Надеюсь, что такового позора никогда не произойдет! И впредь иметь вам преимущество перед иными армейскими званиями на один чин выше, согласно артикулам предусмотренному!

Шеренги всколыхнулись, словно рябь пошла по воде. Лица всех словно просветлели от улыбок, особенно у коменданта Бередникова — в чине подполковника стать вровень с полковниками. И над строем разнесся радостный самозабвенный вопль:

— Виват! Виват! Виват!

«Надо будет на «ура» клич переделать, тем более он употребляется. А так здорово получилось, всех собрал. А на стенах сейчас лейб-кампанцы стоят — временно караул несут, пока я тут плюшки раздаю. Может, какую награду памятную придумать?»

Мысль понравилась, и несколько секунд Иван Антонович ее обдумывал. Затем озвучил:

— В память ночного боя и учреждения лейб-гарнизонной Шлиссельбургской команды, приказываю создать нагрудный знак, что будут носить с честью все чины оной. Эскиз его проработать самим чинам команды, как изготовить пробные экземпляры, а лучший из образцов дать мне для утверждения. А знамя лейб-гарнизона вышить супругам господ офицеров, и дамам с фрейлинами, при моем Дворе находящимся.

Иван Антонович остановился и незаметно вздохнул — не было печали, но придворные как снег наголову упали. Кроме супруги бригадира, пожаловали еще две жены офицеров, а фрейлиной стала юная сестра одного подпоручика — сироты они, вот и призрел.