И он более ничего не спрашивал. Не знаю, кто ему сообщил сие известие; может быть, люди, может быть, Карпов, который, проезжая мимо Левашова, видел дрожки мои у дверей его; но Карпов уверял меня, что он ему не говорил.

Мне после сказывали, что фельдмаршал выходил к собравшимся чиновникам штаба и, прощаясь с ними, объявил, что армия расформировывается. Он был несколько встревожен, но крепился. Он также говорил наедине Карпову, что поедет в Митаву.

Я остался обедать у него. Он был по обыкновенному и скрывал, как видно, огорчение свое. Человек сей, высоких качеств и дарований, замечателен в сии минуты скорби.

Если нужно было уничтожить армию, то должно бы исполнить сие с большим уважением к летам и недугам его.

25-го фельдмаршал изъявил желание написать письмо к государю и потому поручил мне составить оное. Я изготовил их пять различного содержания, с тем, чтобы он мог избрать лучшее, и притом пригласил его самому переписать письмо, на что он и согласился. Но письмо сие не поспело вчера поутру, почему я отложил дело сие до сегодняшнего дня. Я предупредил фельдмаршала, что Левашов хотел у него быть, на что он сказал:

– Как он хочет, это от него зависит.

Оттуда я поехал к Левашову и повторил ему опять просьбу мою не упоминать при свидании с князем о письмах военного министра, и нашел его совершенно иным: он на все соглашался и был очень предупредителен; согласился даже сказать, что фельдъегерь к нему являлся только по званию его генерал-губернатора, но что он был адресован в штаб армии. Но сего не было, ибо фельдмаршал вскоре узнает через приближенных своих, вероятно, что фельдъегерь был адресован к Левашову, а не к нему, что и было причиной тому, что когда я спросил его, угодно ли ему будет видеть фельдъегеря при отправлении, то он сказал, что нет, потому что фельдъегерь не к нему, а к Левашову послан.

Часу в 12 утра Левашов пошел к фельдмаршалу. Мне тотчас дали знать о сем (о чем я прежде приказывал, дабы присутствовать при их разговоре, с той целью, чтобы Левашов не оскорбил старика какими-либо нескромными речами, похвалою, от чего могла произойти неприятная встреча; ибо старик при всей слабости своей не вытерпел бы сего и попрал бы Левашова). Я их застал уже вместе, разговаривавшими скромно и о посторонних предметах. Князь первый начал тем, что объявил Левашову о расформировании армии, и Левашов не сообщил ему ничего о полученных им письмах. Когда Левашов уехал, фельдмаршал стал говорить об австрийском императоре.

– Странно, – сказал я, – видеть народ, подобно австрийскому, любящий государя своего и ненавидящий правление. Наследник его Фердинанд, – продолжал я, – невзирая на ограниченность его дарований, останется на престоле и будет царствовать [7] .

Фельдмаршал, промолчав несколько, сказал:

– При сем случае я не могу не вспомнить двух стихов, найденных мной в одной французской книге:

И я, – сказал он, – надписал сии стихи на вышине этой картины, изображающей монумент, поставленный в Петербурге в память покойного императора Александра.

Я встал и, обернув картину, нашел сию надпись, сделанную карандашом его собственной рукой 20 сентября 1834 года.

– Надпись сию – сказал я, – должно бы написать спереди картины.

– Ce serait trop d’affectation [9] , – отвечал старик.

В течение дня сего все умственные и телесные силы его были напряжены, отчего он был очень бодр; но огорчение заметно было сквозь притворно-веселый вид его.

Левашов ознаменовал день сей нескромностью, ибо он поехал к князю Яшвилю и объявил о полученных им бумагах и копии с рескрипта. Известие сие вскоре и по всему городу разошлось, с различными несносными слухами, об изгнании отсюда главной квартиры по ходатайству Левашова. Между тем самое упразднение штаба погрузило в уныние всех чиновников оного, давно уже поселившихся здесь и принявших оседлость.

Так как письмо к государю не поспело, то я посылал адъютанта просить Левашова, чтобы задержать несколько фельдъегеря, на что он тотчас согласился, сказав, что фельдъегерь сей в совершенном моем распоряжении.

26-го я отнес фельдмаршалу пять писем к государю на выбор и прочитал их. Он отбросил из них одно за сухостью слога, три за узорливостью оного, а одно избрал и сам переписал оное рукой своей, хотя с большим трудом, но с помощью моей (ибо ему надобно было указывать почти каждую букву в словах длинных). По окончании письма он велел мне прочесть оное и посмотреть, нет ли ошибок, сказав обыкновенным своим жалобным в таком случае голосом: