Холи остался позади, и мы снова скользили по широкому лону реки, все дальше на север, где едва различимо сначала, а потом все ярче и явственней заиграл нездешний свет помороков – отсветы северного сияния. Еще одно чудо дарила мне удивительная ночь. Но хотелось думать, что дарит это Ганалчи.

А может быть, так оно и было!

На ночлег далеко за полночь встали мы на ягельных местах подле Каменной речки.

В крохотной зимовейке сухая истопля дров у печи, рублеными смолистыми плахами заложен весь передний угол. Но мне совестно брать эти дрова, и я вынул из нарты топор, хлещу им сухостоины в реденькой подтаежке.

Ганалчи распряг оленей, навесил им на шеи чагой – колодки, что болтаются у ног, мешая идти. С такой амуницией олени далеко не уйдут.

Ночь по-прежнему звездная и светлая. Высоко стоят помороки, шевелясь по-живому, словно бы кто-то неописуемо громадный пожимает плечами и под легкой, светлой его одеждой ходят могучие лопатки.

Я раскочегарил печку, навалив подле нее в ползимовейки дров, вспотел, но руки просят работы, кровь играет, и дышится, и живется. Два котелка шипят и плюются на малиновой загнетке. Сухое смолье раскаляет печь, делая ее почти прозрачной.

Ганалчи нарубил мяса, и я опустил его в один из котелков. В другом вскипячу чай. Сладко запахли меховые постели, отогреваясь после мороза. И другие запахи возникли, ожило зимовье.

– Снег будет большой, – сказал Ганалчи.

Он любит так вот неожиданно сказать что-то и задуматься надолго, словно бы ожидая вопроса. Но я никогда не спешу с ним, соображая, к чему это сказано. Ночь по-прежнему ясная. Нет и намека на даже крохотное облачко. И Север сияет, и звезды чисты. И бежать нам до оленьих больших стад три перехода. Снег ни к чему.

– Куда больше снегу? – говорю я. – Сойдешь с тропы – и до пояса.

– Будет большой, – подтверждает старик. – Куда большой! Сопсем много. Пора.

И снова замолкает. Думает.

– Почему? – спрашиваю, но он молчит, гладит ладонью высокий лоб, лицо, стриженый затылок.

Как он похож на тех, из детства, мудрых и бесстрашных индейцев! Темное от солнца, ветров и стужи лицо не воинственное, в чем-то даже очень беззащитное и по-детски доверчивое. Мне до отчаянной боли в груди жалко старика, хочется подойти и вот так же, как это делает он сам, погладить по голове, сказать какие-то нежные слова…

Так делал крайне редко, определив в отце своем растерянную незащищенность, приносившую мне и боль и жалость. Я касался его мягких, тогда уже редких волос рукой, потом смущенно хлопал по плечу: «Ничего, еще поживем, батя…» И всегда в глазах отца, голубых от природы, а к старости ставших голубее голубых, возникали вдруг крупные слезинки. И он, смущаясь, что-то ворчал под моей здоровой рукой. Но погладил его, когда не было уже глаз, – прикрыли их холодные выпуклости век.

– Белка запас себе высоко делает. С осени гриб, ягоду высоко сушит. Во куда повесит, – Ганалчи на уровне груди поставил растопыренную ладонь. – Значит, сугроб высоко ляжет. Ходил, глядел – шибко высоко припас… Белка знает. А когда снегу-то пойти? Как раз и пойдет… Пора уже… Слышишь, кричит в тайге? К ветру, значит… А ветер без снегу не будет…

Как я ни прислушивался, ничего в тайге не услышал. Только потрескивали, взвизгивали и кричали дрова в печи.

Но снега были, как и сказал старик.

Долго не мог заснуть тогда. А Ганалчи заснул сразу же, и не слышно стало его, даже дыхания не слышно. Живой ли? Живой. Но спит тихо, тихо…

Я вышел из зимовья. Все еще была ночь. Мороз усилился. Чистота до самых звезд. Кассиопея по-прежнему светится ярко. Затихли, растаяли помороки. Медведица определена до каждой звездочки. Медленно и валко идет себе в вечность.

А я иду по снегам, и от моих мягких шагов (обут в легкие меховые унтайки) рождается эхо в тайге. И дробится и колется. Хрустнула ветка под шагом – вскрикнула на все мироздание, и далее Медведица вздрогнула.

Вот это и есть тишина…

– Природа не терпит пустоты, – сказал Кеша и выволок из воды здоровенного хариуса.

Мы сидим подле талиц на самой середине речки Вювю. Опускаем лески, их подхватывает быстрое тут течение, несет вдоль ледяной кромки, чуточку потянешь на себя – на крючке рыбина. Второй пилот сидит поодаль от нас над лункой, которую только-только соорудил, но и у него пошла рыбалка.

– Так вот, – продолжает Кеша, – как только пошатнулось у нас оленеводство, поуменили домашние стада, тут же на их место пришли дикие.

– Почему пошатнулось? – спрашиваю.

– Причин много. А главное – специалистов нет, оленеводов. Старики поумирали. Молодые… сам видел… Да ты, кажись, раньше сам со стадами ходил?

Я киваю.

– Ну вот… Причин много. Но природа не терпит пустоты. В наших краях теперь бродят три диких стада. Одно свое – местное. И два мигрируют из тундр… Вот мы на них и выходим.