В одной из комнат сидели юноши, лет шестнадцати и скрипели перьями. Присмотревшись к классной доске, я сначала опешил, а потом слегка подвис, потому что, судя по всему, мальчишки должны были продолжить цифровой ряд Фибоначчи, начиная с четырнадцатого числа.

— Впечатляет. И как, справляются? — я повернулся к пожилому учителю, который с гордостью посмотрел на своих учеников.

— Безусловно, — он кивнул. — Это очень занятная разминка для ума. К тому же на основе этого ряда можно составить шифрограммы.

— В общем-то, да, — я слегка наклонил голову, глядя на ряд с этой точки зрения. — Если присвоить каждому числу ряда свою букву. Конечно, шифрограмма будет простейшая, но, ежели писать, не делая слишком больших промежутков между цифрами чисел, чтобы не было понятно с первого взгляда, где заканчивается одно и начинается другое, да, такое вполне возможно применить. Продолжайте, — я кивнул и хотел уже было уйти, но тут почувствовал, что на меня смотрят. Осмотревшись, я увидел, что смотрят на меня все без исключения, из находившихся в классной комнате людей. То-то я еще подумал, с чего это перья перестали скрипеть?

— Государь, Петр Алексеевич, не сочти за дерзость, но у тебя такой вид, будто ты знаешь, что это такое и действительно считаешь, будто это знание очень простое, — тихо произнес учитель, а я снова посмотрел на обращенные ко мне лица и прочел на них огромное удивление.

— А что в этом удивительного? — осторожно произнес я. — Все-таки математике меня Христиан Гольдбах обучал. Следующее число, что идет за последним, написанным на доске, будет двести тридцать три, — и ретировался из класса, потому что не знал, что отвечать на такие довольно неудобные вопросы. Наскоро узнав у директора, чему еще они учат своих воспитанников, я поинтересовался, нельзя ли заглянуть к барышням.

— Конечно, сейчас как раз мадам Жером проводит свое занятие, — и директор закатил глаза, демонстрируя тем самым, как именно он относится к подобным занятиям. — Но, уверяю, государь, девочек учат не только этому… этому… бесстыдству, — наконец подобрал он нужное слово. — Они постигают множество наук, включая иноземные языки, письмо, их учат писать так, чтобы почерк сам превращался в предмет искусства…

— Их конечной целью будет добыча информации, — перебил я пытающегося оправдаться директора. — И тут любая мораль всегда будет отступать на второй план.

Директор поправил в руках мои теплые вещи и без разговоров отворил дверь, одновременно делая знак, чтобы урок продолжался.

Девушки осваивали веер. Я смотрел, как они раскрывают эти произведения искусства, из драгоценных перьев и самоцветов. Как они прикрывают им лица, как играют, пропуская перышки между пальцев. Это… завораживало.

— Всегда улыбайтесь, когда разговариваете с кавалером, девушки, — мадам говорила правильно, не коверкая слова, но все же легкий акцент и грассирующий «р» выдавал в ней француженку. Маленькая, изящная и приятно округлая в нужных местах, очень красивая темноволосая и темноглазая, чем-то неуловимо напомнившая мне Филиппу, учительница будущих шпионок подняла руку с закрытым веером и резким движением, от которого я вздрогнул, раскрыла его. Нижняя часть лица оказалась закрытой, и она продолжила говорить. — Улыбку слышно в голосе, даже, если губ не видно, — и она была, черт ее возьми, права. Одета она была просто, декольте весьма строгое, я бы даже сказал пуританское, никакой пошлости ни в одном ее движение не было, но… даже меня пробрало. Я увидел краем глаза, что Голицкий выдохнул и вытер рукой вспотевший лоб, а Репнин и вовсе отступил в сторону. Как-то так получилось, что я остался стоять перед обольстительницей впереди всех. Почти один на один. А она тем временем подошла ко мне, и присела в глубоком реверансе. Когда же выпрямилась, то проворковала. — Я учу девушек, что нельзя всегда надеяться на женские чары. Ведь однажды на их пути может оказаться кто-то вроде вашего императорского величества, и тогда любая из них вынуждена будет отступить.

— Почему? — я снова слегка наклонил голову набок. Чертова реакция, доставшаяся мне вместе с телом. Петр похоже всегда вот так наклонял голову, когда нервничал.

— О холодности вашего величества уже начинают слагать легенды, — она снова подняла веер. По глазам тоже можно было увидеть лукавую улыбку.

— Легенды лгут, — я тоже улыбнулся краешком губ.

— Так ли это? — ах ты стерва, чего ты добиваешься? Хочешь провести урок перед своими невинными крошками? Ну хорошо, я тебе помогу. Обхватить ее за плечи и прижать к стене было делом двух секунд. Никто даже не понял, как это произошло. Я наклонился так, что мои губы почти коснулись ее уха и негромко произнес:

— О бедный Аспид мой, бледна,

В серебряном поту, совсем одна,

Ты в призрачности не уступишь мне.

Проклятия? Предпочитаю, чтобы ты

Раскаялась, чем черпала в слезах

Ту чистоту, которой нет в глазах. — И только тогда я отодвинулся, а застывшие на одном месте Голицкий и Репнин едва заметно выдохнули, видимо решив на мгновение, что у их государя крыша поехала. — Английские барды могут быть весьма впечатляющие, правда? И некоторые не слишком порядочные мужчины весьма охотно привлекают их к себе на помощь. А легенды все же чаще всего лгут. Дамы, вы настолько все прелестны, что, попав случайно в этот класс, невольно начинаешь думать, что даже не понял, как умер и попал в рай. Но столько красоты на наши неокрепшие мозги все же многовато, поэтому, спешу откланяться, — и поклонившись, я вышел в коридор, а за мной потянулись уже остальные.

В полном молчание мы прошли к выходу. Директор все порывался что-то сказать, но я остановил его, подняв руку.

— Я действительно впечатлен, Владимир Яковлевич, да, впечатлен. Думаю, что подробности я узнаю у Андрея Ивановича, а оценить искусство ваших учеников смогу, когда они начнут покорять мир. Но на этом я прерву свой визит, потому что мы действительно заехали сюда, уже направляясь обратно в Москву. Всего наилучшего, — и забрав у него дубленку и шапку я, даже не одевшись как следует, вышел из дворца на улицу. И только оказавшись на крыльце, застегнулся и поправил шапку.