Игорь Васильевич Бестужев-Лада – известный советский и российский историк, социолог и футуролог, автор нескольких десятков монографий и брошюр, свыше двух тысяч статей в периодических изданиях.
В годы войны он был подростком, пережил эвакуацию, работал на военном заводе; в конце войны вернулся в Москву, где видел многое такое, о чём показано в знаменитом фильме «Место встречи изменить нельзя». Автор рассказывает о героических и тёмных сторонах военного времени – о самоотверженном труде и преступности в тылу, о полной лишений жизни простых граждан и далеко не бедной жизни номенклатуры, о странных, иной раз, решениях партийного и советского руководства. Его воспоминания об этих годах интересны тем, что обостренное восприятие подростка сочетается здесь с глубокими раздумьями человека, прожившего долгую жизнь и многое познавшего.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Бестужевы. Детство
– О, какая фамилия! – говорят обычно мне, когда я представляюсь: «Бестужев». И чем образованнее человек, тем вероятнее это «о!».
Странно. Если бы я сказал «Меншиков» или «Горчаков», «Рылеев» или «Каховский», «Карамзин» или «Ключевский», то вероятность «о!» была бы значительно ниже. Скорее всего, ограничились бы вопросом: «…Вы не из тех?..» Хотя в каждом случае фамилия не менее громкая в российской истории. Даже более.
Долго ломал себе голову над этой загадкой. Наконец, выработал гипотезу о том, что в данном случае мы имеем дело со своего рода кумуляцией. Это когда одно накладывается на другое, а в результате получается нечто третье, причем сумма оказывается больше слагаемых.
Одни слышали о канцлере Бестужеве-Рюмине при императрице Елизавете в середине XVIII века. Другие – о братьях Бестужевых-декабристах. Иногда ошибочно включая в их число еще одного – Бестужева-Рюмина, вошедшего в пятерку самых ненавистных царю участников восстания, которые были повешены. Но всегда безошибочно выделяя среди братьев Бестужева-Марлинского, хотя мало кто читал его романтические повести, оттесненные на второй план русской классикой XIX века. Третьи слышали еще об одном Бестужеве-Рюмине – не самом выдающемся историке второй половины XIX века, зато взявшем на себя ответственность за Высшие женские курсы, открывшие женщинам дорогу к высшему образованию. Их выпускницы с гордостью называли себя «бестужевками» и всегда с особой нежностью относились ко мне: я еще застал при жизни последних из них. И уж совсем мало кто помнит о двух других братьях Бестужевых-декабристах, которые, в своей сибирской ссылке, оставили огромное культурное наследство.
А в итоге получается «о!».
Разумеется, и меня часто спрашивают: «Вы не из тех?..» И если не удается отделаться простым «нет» или «увы», начинаю объяснять, что у русских крестьян (а я – из них) до самой отмены крепостного права в 1861 году никаких фамилий не было. Даже на отчество в полном его виде (с окончанием на «ич» или «на») официально имели право лишь лица императорской фамилии. Поэтому даже любимый нами поэт из старинного дворянского (боярского!) рода Пушкиных, которого и тогда звали, и сейчас зовут Александр Сергеевич, по документам, как и все простые смертные, проходил в качестве «Александра, сына Сергеева». А уж крестьяне и вовсе довольствовались лишь именем, данным при крещении, которое, для ясности, дополнялось отчеством. Например, Иван, Петров сын. Сокращенно: Иван Петров. И только очень уважительно, хотя и незаконно: Иван Петрович. Но более в ходу было уличное прозвище, которым награждался тогда почти каждый. Кстати, прозвище могло распространяться и на членов семьи, и даже на последующие поколения, но, в отличие от фамилии, менялось при новом прозвище нового сколько-нибудь выдающегося главы семьи.
Так, одного из дворян Бестужевых еще в далекие допетровские времена прозвали Рюш. И все его семейство, включая детей и внуков, для окружающих превратилось из Бестужевых в Рюминых. Потребовалось специальное разрешение царя, чтобы такое безобразие прекратилось сдвоением фамилии (кстати, тоже бывшего прозвища) и нового прозвища. Так появились Бестужевы-Рюмины. Спустя четверть тысячелетия точно таким же путем появился Бестужев-Лада. Только, разумеется, при другом царе (под названием генсек) и ином сенате (под названием ЦК КПСС).
В соседней с нами избе жила семья Полюниных, где водились мои самые закадычные друзья. Но для всего села они были Гурьяновы. И только потому, что два или три поколения назад семьей владычествовал некий Гурьян, пользовавшийся большим авторитетом в округе.
В случае с моей фамилией положение несколько прояснилось, когда я услышал от деда, что ему с детства было известно: первоначально наша изба, за несколько поколений до него, стояла не на том месте, на котором простояла до XXI века, а в самом конце порядка, то бишь улицы с весьма красноречивым названием Кочкари – что, кстати, полностью соответствовало действительности, – огромного русского села Лада в сорока верстах к северо-востоку от Саранска, уездного города на севере Пензенской губернии. Возникшего в третьей четверти XVI века, после похода Ивана Грозного на Казань.
Уличное прозвище первого главы семьи, переходившее затем из поколения в поколение и перешедшее, наконец, в фамилию, было Бестужев. А прозвище главы семьи в соседней избе, тоже перешедшее в фамилию: Гальцын. Следует уточнить, что прозвища-фамилии остальных соседей разительно отличались от этих двух: Плекины, Абрамовы, Демины, Чибиркины, уже упоминавшиеся Полюнины и т. и. Из этого проистекает весьма вероятное предположение: владелец села боярин Нарышкин (впоследствии имение перешло в другие руки) купил у кого-то из дворян Бестужевых и князей Голицыных крестьянские семьи «на вывод» в Ладу.
Первый вопрос в любом русском селе до сих пор не «кто ты?» (это неинтересно), а «вы чьи будете?» («вы цьи?» – по местному диалекту, который с трудом понял бы какой-нибудь москвич с совсем иным говором и гонором). Разумеется, для новичка, еще не обзаведшегося уличным прозвищем, ответом могло быть только: Бестужевы (то есть помещиков Бестужевых крепостные или Гальцыны, князей Голицыных крепостные). Так и пошло из поколения в поколение, до фамилии включительно.
Конечно, это не более чем гипотеза. Но она, на мой взгляд, намного вероятнее, чем гипотеза моей дочери, не только сохранившей девичью фамилию и даже передавшей ее при живом муже собственному сыну, но и прибавившей к ней псевдоним отца (правда, по уважительным причинам, о коих ниже). Ей хотелось бы верить, что, наверное, незаконный отпрыск какого-то Бестужева был сослан или продан в Ладу. Естественно, крепостным, как это бывало в 999 случаях из 1000. Конечно, все может быть. Но доказательств никаких. И если бы нашлись доказательства, я был бы очень огорчен. Потому что, как любой настоящий крестьянин, отношусь враждебно-презрительно к дворянству, как к варяго-печенежским хищникам, разорявшим и погубившим Россию. Верни Ладу Нарышкиным, – я первым бы, вместе с Гальцыными, Плекиными, Полюниными и Демиными пошел, как прежде хаживали предки, с вилами на барский дом.
Кстати, в точности так же получила фамилию семья матери. Ее дед, отпущенный на оброк, т. е. на заработки в Саранск, и спрошенный: «вы цьи?» – должен был отвечать: Пестровские. В смысле: крепостные помещицы Пестровской (из деревни Пестровка недалеко от Саранска). А уж потом появились саранские мещане Пестровские – члены семьи моего деда по матери, выбившегося в приказчики и сумевшего дать всем своим пятерым детям гимназическое образование.
Прежде, чем говорить о людях, которые сыграли решающую роль в моей жизни, несколько слов о селе по имени Лада, которое сыграло такую же роль, причем не меньшую, чем Москва. Хотя в Москве прожил более семидесяти лет, а в Ладе, если сложить все проведенные там летние месяцы и одну зиму, – не более двух.