Экономический кризис шествовал по стране размашистой походкой каменного исполина. За предыдущий год он растоптал не одну судьбу и растер в мелкую пыль финансовое благополучие сотен рабочих семей, поэтому популярность общественных работ достигла своего апогея. По причине нехватки денежных средств в Перовске повсеместно замораживалось строительство, предприятия проводили массовые сокращения персонала, частные фирмы становились банкротами – в общем, на улице в одночасье осталось большое количество народа, обремененного набранными в лучшие времена кредитами и не гнушающегося никаким источником заработка. Приплюсуйте сюда участившиеся задержки зарплаты на большинстве пока еще функционирующих предприятиях, и вам станет окончательно понятно, как мне безгранично повезло устроиться пусть даже на тяжелую, непрестижную, временную и низкооплачиваемую работу.

Честно говоря, на самом деле все это было вовсе не так круто, как я настойчиво пыталась себе внушить. При всем желании я навскидку не смогла припомнить ни единого обстоятельства своего участия в процессе физического труда на протяжении последних лет десяти, а уж когда мне выдали здоровенный железный лом и отправили долбить начинающий подтаивать лед и я мгновенно натерла себе кровавые мозоли на ладонях, я всерьез задумалась, не заточены ли мои руки исключительно под «баян». Потом «старшие товарищи» научили меня правильно держать «инструмент», как в свое время опытные наркоманы научили меня попадать в подмышечную вену, и я понемногу втянулась в нудную и изнурительную деятельность. Мне нечем было гордиться кроме своего недолгого пребывания в завязке (но я по возможности скрывала сам факт наркоманского прошлого), и постепенно я стала получать удовольствие от «производственных успехов». Со стороны мое искреннее ликование по поводу рекордного числа собранных при помощи позаимствованной у Нюрки лыжной палки бумажек, выглядело наивным и смешным, но в тот момент я не просто ощущала себя перевыполнившим норму стахановцем – я убеждалась, что эмоциональная атрофия, наличие которой я подозревала у себя после известия о смерти Стаса, зашла еще не совсем далеко.

Мое отношение к оранжевому жилету претерпело многоуровневое изменение, и в итоге я почти полюбила свою выцветшую под ослепительными лучами весеннего Солнца униформу. Жилет странным образом олицетворял для меня принадлежность к определенной касте, и мне нравилось чувствовать себя частью социума. На первых порах я очень остро осознавала свое подвешенное состояние «свой среди чужих, чужой среди своих», и бесформенная телогрейка служила чем-то вроде опознавательного знака, официально подтверждающего мою экономическую активность. Думаю, лишь периодически встречавшиеся мне перовские наркоманы безошибочно «выкупали» мою истинную сущность, как впрочем, и я сама, без усилий читала в их глазах всю историю продолжающегося падения в бездну.

Настоящих друзей у меня так и не появилось. Контингент «общественников» состоял в основном из местных жителей и жительниц предпенсионного возраста, подпавших под сокращение на резко снизивших объемы выпуска заводах, общего с которыми у меня находилось не больше, чем у комара с медузами. Мои «коллеги» без энтузиазма гребли лопатами снег и забористо матерились сквозь зубы на несносную бригадиршу, нагрянувшую с проверкой аккурат в разгар перекура, а многочисленные соседки-подружки тетки Василисы, сами являясь счастливыми обладательницами запойных алкашей в качестве супругов, посматривали на меня с откровенным неприятием и по негласной договоренности ограничивали мое общение со своими отпрысками. Что касается Нюрки, то даже не знаю, чего она стеснялась больше – своей, с позволения сказать, «квартиры» или похожей на жертву фашистских зверств «сестренки». Так или иначе, одноклассниц домой она старалась без крайней на то необходимости не приводить.

Ежедневные подъемы в половину пятого утра и пешее передвижение на другой конец города, однозначно, не способствовали быстрому набору веса, и я оставалась все такой же дистрофично худой, отлично понимая, что женственным очертаниям, покинувшим мою фигуру еще на этапе «героинового шика», не суждено вернуться никогда. Издали и со спины я производила впечатление нескладного подростка, но достаточно мне было обернуться, как у моего визави моментально менялось выражение лица. Я выработала у себя привычку улыбаться кончиками губ (парадоксально, но я была даже рада, что у меня в жизни так мало поводов для широкой улыбки) и не рассталась с ней и после нескольких жутко болезненных походов к стоматологу. Металлические коронки на месте разрушившихся за годы употребления героина передних зубов явно не добавляли моему облику аристократизма, и я старалась их публично не демонстрировать.

С волосами у меня тоже творилось непонятно что, и конце концов я обстригла длинные неряшливые патлы и остановилась на наипростейшем варианте прически, требующей минимального ухода. Душ у нас в общаге находился на этаже, и для того, чтобы обеспечить себе относительно спокойную помывку приходилось либо отстаивать змееподобную очередь, либо внаглую пробиваться с боем, так что позволить себе такую немыслимую роскошь, как утреннее мытье головы, я была физически не состоянии.

В принципе, я давно забила на свою внешность и обоснованно считала, что мало кого волнует, в каком виде коммунальные работники занимаются, например, побелкой тротуарных бордюров, но чем явственней в горячем воздухе чувствовалось обжигающее дыхание неумолимо приближающегося лета, тем сильнее мучил меня один животрепещущий вопрос. Дело в том, что если в прохладный сезон, ношение одежды с длинными рукавами казалось вполне естественным, то дефилировать под палящим солнцем в аналогичной экипировке будет, мягко говоря, странновато. Вены на руках так и не восстановились – «дороги» выглядели настолько отвратительно и страшно, что я готова была все лето париться в олимпийке, только бы никто вокруг не заметил этого безобразия. Навряд ли у меня также имелся шанс когда-нибудь примерить короткую юбку – мои ноги щедро испещряли шрамы от удаленных хирургическим путем дезоморфиновых язв, относительно которых Потапыч неоднократно высказывал точку зрения о чрезвычайно благополучном исходе при столь запущенной стадии. По сравнению со Стасом, несомненно, все так и было. Не иначе, как ангел-хранитель подсуетился. Говорили, что всю эту «красоту» начисто сводят лазером, и какое-то время дорогостоящая операция снилась мне даже чаще, чем «героиновые сны», однако, накопить на сие медицинское чудо для меня представлялось таким же нереальным, как и поужинать в компании президента, и в итоге я с горечью смирилась с незавидной перспективой навсегда остаться заложницей длинных рукавов.

А лето тем временем не заставило себя ждать, и, проведя всего лишь пару дней под палящим солнцем, я незаметно для себя загорела, и мои черные глаза перестали неприятно выделяться на фоне нездоровой бледности кожи. В другой ситуации, характеризуя изменения в моей внешности, можно было бы ограничиться кратким «похорошела», но когда я случайно сличила отражение в зеркале с фотографией на пропуске в Горкомхоз, сделанной всего три месяца назад, я вдруг увидела разительный контраст. Фотограф запечатлел законченную наркоманку, а зеркало показало выздоравливающую после тяжелой болезни пациентку. Причина этого весьма существенного отличия заключалась в первую очередь во взгляде: потухший и отсутствующий «до», он стал живым и блестящим «после». Может быть, если бы я смогла заставить себя бросить курить или хотя бы перейти на более щадящие сигареты с фильтром, исчезли бы залегающие под глазами тени, но отказаться от табачной зависимости было выше моих сил.

В начале весны пешие походы на работу омрачались главным образом ощутимым утренним холодом, но сейчас, в конце мая, я совершала променад с откровенным удовольствием. В ранний час на улице было свежо и безлюдно, мимо изредка проезжали одинокие машины, и на меня никто не обращал внимания. Путь до закрепленного за нашей бригадой участка занимал больше часа, и иногда я успевала существенно устать еще до того, как приступала к работе, но я усматривала в это лишь положительные аспекты. Когда в больнице меня скрутила ломка, я в отчаянии порезала себе запястья, и настоящая физическая боль принесла мне облегчение, вытеснив фантомные ощущения, – что-то подобное происходило со мной и здесь: мышечная усталость не оставляла сил на депрессию, апатию и прочую психологическую дрянь, от которой желание уколоться иногда приобретало маниакально-навязчивый характер.