Пытаясь справиться с паникой, я стал себя убеждать в том, что с моей точки зрения все эти люди уже давно умерли. Много-много поколений назад. Может быть, блуждая по интернету, я видел черепушку кого-нибудь из них, выставленную в музее. Неважно — умрут они или проживут жизнь до старости. Они все равно — история. Причем, даже не моей версии реальности.

Не помогло. Стоило оглянуться назад, на марширующую колонну, увидеть эти лица: сонные, отрешенные, возбужденные и радостные, как становилось кристально ясно — они живые. Такие же, как и я. Они мыслят, боятся, надеются и, зная чем тут кормят, мучаются животами. А еще они верят в то, что я не превращу их в пушечное мясо.

Помог мне, как ни странно, Лю Юй. Богатырь ехал по правую руку и, кажется, дремал в седле. Заметив, как я сжал в руках поводья, он вдруг открыл глаза и негромко, чтобы услышал только я, спросил.

— Тебе страшно, брат?

— Очень. — неожиданно честно ответил я.

— Мне тоже. — сказал Великий Воин, и снова опустил веки.

Мне тут же захотелось растолкать его и забросать сотней вопросов. Почему он боится? Как он справляется с этим? Что делать мне? Страх солдата, наряженного в чешуйчатый доспех — это одно, а страх Стратега, который ведет тысячи людей на войну — совсем другое. Цена ошибки…

А потом я подумал вот о чем. Я ведь уже умер, по сути. В смысле, тот Алексей, продавец «Эльдорадо», его же больше нет. Богиня вырвала его сознание из тела и перенесла в новый сосуд — смертельно раненого полководца древнего Китая. Но при этом — я есть. Вот он я, сижу на коняге, разговариваю, трясусь от ужаса перед предстоящим сражением. Значит — пародоксальная мысль — смерти нет? Окончательной, имеется ввиду.

И это меня успокоило. Не на сто процентов, но достаточно, чтобы перестать рвать в руках поводья, и дышать так, будто это я везу на себе коня, а не наоборот.

За шесть дней марша ничего заслуживающего внимания не случилось. Днем войско шагало, выдавая по дорогам километров двадцать, а на бездорожье снижая темп вдвое. Ночью — вставало лагерем, выставляло посты и разжигало костры. Каждый вечер, перед отбоем, я ходил между палатками, разговаривал со своими воинами, сидел у их костров и ел то же, что и они. Делал я так по совету Секретаря, который сказал, что так я смогу поднять боевой дух своего воинства.

Не знаю насколько мне это удалось, но вроде бы неплохо. В моем присутствии бойцы сперва робели, но стоило рассказать парочку бородатых анекдотов из своего времени, переделанных под местные реалии, ржали так, что ветры пускали. А если песню спеть, так и вовсе плакали, словно дети малые.

Да, я еще и вокалистом заделался. Наизусть я знал не так уж и много текстов, да и те что помнил, были на русском языке. Как-то на пробу я затянул «Луч солнца золотого» — сидел один у костра и вдруг захотелось. Эту песню мне пела мама в качестве колыбельной, и тут она показалась очень уместной. Ночь, костер, полная неизвестность впереди…

В общем, я начал тихонько напевать знакомые слова, как вдруг обнаружил, что слышу их так же, как произношу. То есть, на русском. Видимо, гуаньинь-переводчик с образами русской песенной поэзии не справлялся, поэтому просто решил и не пытаться.

Выводил я тихонько, для себя, но кое-кто услышал. Допев припев, я поднял глаза и увидел Амазонку. Женщина стояла на самой границе света, отбрасываемого огнем, и плакала.

— Что это за песня? — спросила она, когда я замолчал и встретился с ней взглядами. — Язык не знакомый.

— Кормилица пела. — тут же нашелся я. — Это язык горцев, она на нашем почти не говорила.

— Красивые слова. Ничего не понятно и в тоже время — понятно. Не знаю, как правильно сказать. О чем это песня?

— О том, что солнце взойдет после каждой ночи, какой бы темной та не была.

Сказал и понял, что никогда о смысле слов не задумывался — просто напевал иногда. А тут Амазонка спросила и я сразу ответил. Причем, как чувствовал ответил.

— Надежда. — сделала вывод женщина.

— Да.

На том наш разговор и закончился. А вечером следующего дня возле моего костра собрались все капитаны и Амазонка смущенно попросила меня снова спеть песню из детского мультфильма. Я оглядел собравшихся вояк и чуть не рассмеялся. Знали бы они о первоисточнике! Но первокурсницу из себя строить не стал, прикрыл глаза и тихонько запел. А в третью ночь я уже концерт для огромной толпы давал. Исполнитель одного хита, блин.

Никого не парило, что слова незнакомы. Они, как и сказала, Амазонка, угадывались. Не по смыслу, а по настроению. Люди слушали про печаль, про надежду, про жизнь, которая неизбежно вступит в свои права даже после смерти. И плакали. Не стесняясь пускали слезу юноши, вчера в армию забритые, и тертые мужики, которые уже не одного врага на копье надели. С развлечениями в древнем Китае не богато, а в походных условиях их, считай, и вовсе не было.

Меня сперва удивляло, что местные с такой естественностью восприняли поющего полководца — как нечто естественное, а не диковинку. Представить такое в средневековой Европе было бы сложно — какой-нибудь граф на привале выступает для своих солдатов. Ха! Но потом я вспомнил образ ханьского аристократа, каким его подавали в том же «Троецарствии». Всесторонне развитый человек, который может и мечом махать, и на коне скакать, и в законах шарить, а в минуты мира еще стишки сочинять. И не просто в стол, а читать их потом. С выражением!