Прискорбное неразумие, с каким Сесси цеплялась за эту надежду, упорно отвергая утешительную мысль, что отец ее - как дважды два - бессовестный бродяга, лишенный естественных человеческих чувств, наполняло сердце мистера Грэдграйнда жалостью. Но что было делать? Чадомор докладывал, что она чрезвычайно тупа на цифры; что однажды получив общее понятие о земном шаре, она не проявила ни малейшего интереса к подробным измерениям его; что ей крайне трудно дается хронология и запоминает она только те даты, которые знаменуют какое-нибудь горестное событие; что она разражается слезами всякий раз, когда ей предлагают быстро сосчитать (в уме), сколько будут стоить двести сорок семь муслиновых чепцов по четырнадцать с половиной пенсов за штуку; что хуже ее во всей школе не учится никто; что после двухмесячного ознакомления с основами политической экономии, не далее, как вчера, ее поправил мальчишка, трех футов от пола, ибо она дошла до такой нелепости, что на вопрос, каков первейший закон этой науки, ответила: "Поступать с людьми так, как я хотела бы, чтобы они поступали со мною"[29].

Мистер Грэдграйнд, качая головой, говорил, что это очень грустно, что это доказывает необходимость энергичного и длительного перемола на жерновах знания посредством дисциплины, строгого расписания, Синих книг[30], официальных отчетов и статистических таблиц от А до Зет! и что нужно удвоить усилия. Что и было исполнено - от чего Джуп впадала в тоску, но ученее не становилась.

– Хорошо быть такой, как вы, мисс Луиза!
– сказала Сесси однажды вечером, покончив с уроками на завтра с помощью Луизы, которая пыталась хоть немного распутать клубок ее недоумений.

– Ты так думаешь?

– Не думаю, а знаю, мисс Луиза. Все, что мне сейчас так трудно, было бы совсем легко.

– Может быть, тебе от этого не стало бы лучше, Сесси.

Сесси, подумав немного, проговорила:

– Но мне не стало бы хуже, мисс Луиза. На что Луиза отвечала:

– Я в этом не уверена.

Девочки так редко сходились друг с другом - и потому, что жизнь в Каменном Приюте, своим однообразным круговращением напоминая шестерню, не располагала к общительности, и потому, что запрещалось касаться прошлого Сесси, - что они все еще были между собой почти как чужие. Сесси, глядя Луизе в лицо темными удивленными глазами, молчала, не зная, сказать ли что-нибудь еще, или ничего не говорить.

– Смотри, как ловко ты ухаживаешь за моей матерью и как ей хорошо с тобой. Мне бы никогда так не суметь, - продолжала Луиза.
– Да ты и себе доставляешь больше радости, чем я себе.

– Но простите, мисс Луиза, - возразила Сесси, - ведь я - ах, я такая глупая!

Луиза, против обыкновения, засмеялась почти весело и заверила Сесси, что со временем она поумнеет.

– Если бы вы знали, - сказала Сесси, чуть не плача, - до чего я глупа. На всех уроках я делаю одни ошибки. Мистер и миссис Чадомор без конца вызывают меня, и в моих ответах всегда ошибки. Я, право, не виновата. Они как-то сами собой получаются.

– А мистер и миссис Чадомор никогда, вероятно, не ошибаются?

– Нет!
– с жаром воскликнула Сесси.
– Они все знают.

– Расскажи мне про свои ошибки.

– Даже стыдно рассказывать, - неохотно согласилась Сесси.
– Вот, например, сегодня мистер Чадомор объяснял нам про натуральное процветание.

– Должно быть, национальное, - заметила Луиза.

– Да, верно. А разве это не одно и то же?
– робко спросила Сесси.

– Лучше говори "национальное", раз он так сказал, - уклончиво отвечала Луиза.

– Ну хорошо, - национальное процветание. И он сказал: пусть этот класс будет нацией. И у этой нации имеется пятьдесят миллионов фунтов стерлингов. Разве это не процветающая нация? Ученица номер двадцать, отвечай: процветает ли эта нация, и обеспечено ли тебе благосостояние?

– А как ты ответила?
– спросила Луиза.

– Вот то-то, мисс Луиза, - я ответила, что не знаю. Откуда же мне знать, процветает эта нация или нет, и обеспечено ли мне благосостояние, раз я не знаю, чьи это деньги и принадлежит ли мне сколько-нибудь из них? Но оказалось, что это совсем ни при чем. В цифрах об этом нет ничего, всхлипнула Сесси, вытирая слезы.

– Это была грубая ошибка, - заметила Луиза.

– Да, мисс Луиза, теперь-то я поняла. Тогда мистер Чадомор сказал, что он задаст мне еще один вопрос: предположим, что наш класс - огромный город, и в нем миллион жителей, и за год только двадцать пять человек из них умирают от голода на улицах. Что ты можешь сказать о таком соотношении? И я сказала - ничего другого я придумать не могла, - что, по-моему, тем, кто голодает, вероятно ничуть не легче оттого, что других, неголодающих, целый миллион - хоть бы и миллион миллионов. И это тоже было неверно.

– Разумеется, неверно.

– Тогда мистер Чадомор сказал, что задаст мне еще один вопрос. И он сказал - вот казуистика...

– Статистика, - поправила Луиза.

– Верно, мисс Луиза, я всегда путаю ее с казуистикой, это еще одна моя ошибка. Вот статистика несчастных случаев на море. И вот я вижу (это говорит мистер Чадомор), что в течение определенного времени сто тысяч человек пустились в дальнее плавание, и только пятьсот из них утонули или сгорели живьем. Сколько это составляет процентов? И я сказала, - тут Сесси, сознаваясь в своей вопиющей ошибке, залилась горючими слезами, - я сказала нисколько.