– Слыхом не слыхивал, – пролепетал Чурай и побледнел, став из грязно-серого светло-пепельным.

– А знаком ли ты, невежда, с соглашением о мирном сосуществовании духов и человеков?

– Ну знамо дело… энто все завсегда…

– Громче!

– Знаком, – еле выдавил из себя дворовик и с ненавистью в прищуре зыркнул на Олю.

– А кто кому должон подчиняться, ты, надеюсь, помнишь? Отчекань.

– Всякий дворовой прикреплён ко двору всякого дома, находясь в прямом подчинении у ответственного доможила, и является его младшим помощником. Обязан слушаться того беспрекословно, выполнять всякки поручения и говорить почтительно, – словно молодой солдат оттарабанил зазубренный устав Чурай Калиткин.

Оставив подчинённого в подвешенном состоянии, Ермошка повернулся к Оле и Варюшке:

– Вот даже н-не зн-наю, что с етим олухом и делать? – тихонько зашептал домовёнок, опасливо оглядываясь, не прислушивается ли к разговору Чурай.

– Ермоша, ты ж главный. Прикажи ему, пожалуйста, чтобы он моего пёсика не обижал. Ты ведь можешь.

– Приказать-то я ему прикажу. Да ведь ето ж такенный жук! Не знаю даже, хто из них зловреднее: Свирка, Кочебор или етот гражданин Калиткин? Он сделает вид, что послушался, возьмёт под козырёк, а втихаря потом, ещё чего доброго, только назло изделает, может малого щеня и вовсе со свету извести. Я ж их знаю, отродье подворное. Никакой управы на них нету, оне добра совсем не понимают!

– А вот то, что ты его при Оле так унизил, он никогда не простит, – неожиданно вмешалась в разговор Варюшка. – Дворовик, по-моему, вообще всех людей люто ненавидит.

– От одних ненавистников только-только отвязались, а тут – на тебе. Ещё один нарисовался, – расстроилась Оля.

– Так я, кажется, знаю, что предпринять. Приказывать бесполезно: ежели дворовик обозлился - ты его хоть убей, будет вредить исподтишка.

– И что же делать, – в голос спросили девочки.

– Будем договариваться.

Ермошка вернулся к висящему в воздухе Чураю и, щёлкнув пальцами, опустил того наземь:

– Ну что ж, уважаемый товарищ дворовик. Претензию мы вашу услышали, обсудили. Понимаем вашу неприязнь к белым зверюшкам и даже частично… мм… разделяем. Но! Ведь и животинка-то ни в чём не виновата. Как вы рассуждаете, товарищ?

Чуя, что разговор пошёл в нужное русло и теперь можно гнуть свою линию, дворовик приосанился, поставил руки в боки и принялся крикливо поучать:

– А я вам вовсе никакой и не товарищ. По мне так товарищи – пережиток прошлого. Я сам себе товарищ, мне и самого себя достаточно. Для чего вообще энти товарищи нужны? А я вот разумею, что товарищ нужон, штоб тока сэкономить поболе.

– На чём ето? – искренне удивился Ермошка.

– Да хоть на столовке, – продолжал наставлять Чурай, – придёшь так, бывало, к товарищу и подавай мне чаю с сухарями, али чего там у него в запасе имеется. На игровой приставке сколь можно сэкономить, идёшь, например, к домовёнку какому-нибудь и режешься с ним в танчики цельну неделю. Я уж не говорю про то, какую кучу деньжищ можно сэкономить на семейном психологе! Вываливаешь на товарища все свои горести, промблемы – и всё! Пущай он и разгребает, раз уж он – товарищ.

Из всего сказанного Олю удивило не столько невероятная наглость дворовика, сколько то, что ему знакомо понятие «семейный психолог». Однако она не стала вмешиваться в переговоры. Но Ермошка тут же озвучил Олины мысли почти дословно:

– Ето уже не товарищество и тем более не дружба, а какое-то использование другого в своих корыстных целях получается!

– Я дворовик дисциплинированный. Ко своёму подворью приставлен, сам слуг не имею и никому никаким товарищем тоже быть не желаю! Мне хоть по причине малой должности никого использовать не положено, да и чужого добра – даром не нать, но ежели мне чего дадут, то я и не отказываюсь.

– И чего бы ты хотел? – хитро ввернул Ермошка, прервав торопливую чураевскую белиберду.

– Среди наших дворовых служащих ворюг отродясь не водилось, да вот только среди людишек полным полно ротозеев. Как тут устоять? Так что ежели, например, я вижу, что обронила кака-то растяпа кусочек съестной, платок носовой али копеечку, то мы энто расцениваем как нам что ни на есть натуральный подарок, ну типа, штоль, чаевых за службу.

После этих слов Чурай плотоядно осклабился, обнажив щербатый рот, и захохотал резким каркающим смехом. Его смех с отрывистым «э.. э.. э…» можно было принять за приступ сильной икоты.