настроил торжественный сад.

И дом, как небесный корвет,

отчалил от грустной земли,

и звёзды сквозь лиственный свет

в траву и песок потекли.

Серебряный мальчик пропел,

рожок подхватила труба,

и двери нарядной толпе

открыли два чёрных раба.

Семь гордых седых королей

вошли, улыбаясь гостям,

и гибче лилейных стеблей

склонились к ним талии дам.

Танцмейстер взглянул на балкон

и сделал невидимый жест —

и сразу, свободно, легко,

вступил лягушачий оркестр.

Кружась, от окна – к окну,

стремили пары свой бег.

А шут кочергой луну

катал под всеобщий смех.

Никто не считал минут,

и воздух радугой цвёл…

И как-то нечаянно шут

луну закатил под стол.

И мертвенным холодком

дохнула на свечи заря.

Грохочущий поезд сквозь дом

промчался, огнями горя.

В загаженных, тесных купе

блестели глаза скорлупой.

Там каждый был жалок себе,

но всё же смирился с судьбой.

Поднявшийся ветер ломал

скользящие крылья теней…

Серебряный мальчик спал

и тихо плакал во сне.

Когда же пропел петух,

глаза он открыл – и над ним,

чуть вспыхнув, бесследно потух

почти растаявший нимб.

Однажды мой сон был украшен

немыслимой радугой грёз,

и ангел лазурную чашу

к губам моим властно поднёс.

Да мне ли та чаша по силам?

Но, Господи, – воля Твоя!

Я выпил. «Что, сладко, – спросил он, —

для смертных вино бытия?»

И я без мольбы и упрёка

склонился к нему под крыло,

когда от кипящего сока

мне намертво скулы свело.

Приближался, разрастаясь в темень,

расставаний нищенский дворец.

Ныла память, заставляя время

выписать билет в другой конец.

Билась вьюга, всё мешая в кашу.

Мне казалось, я схожу с ума,

видя, как меня встречая, машут

снеговыми шапками дома.

Открывались, закрывались двери

офисов, подъездов и квартир.

Шкурою чудовищного зверя

стлался мне под ноги страшный мир.

И у снега был особый, здешний,

характерный вкус небытия…

Я вернулся в город, где безгрешной

умерла любовь моя.

С. А. Панфилову

Давно газетная бумага

врагов не материт.

Давно отцы с Архипелага

пришли на материк, —

но всё тревожат наши веки

те лагерные сны

когда-то на задворках века

расстрелянной страны.

Когда по Божьей благостыне

Свет воссиял, пронзая тьму,

глас вопиющего в пустыне

не распрямил стези ему.

Мир спал во лжи и блудодействе,

ночными страхами томим,

и грезил о священном девстве,

чреватом плодом неземным.

Но не сомкнув до утра вежды,

все эти долгие часы

волхвы несли дары. Одежды

их были тяжки от росы.

Курились реки в млечном дыме.

Слезились звёзды. Пахнул дрок.

Звезда лучистая над ними

текла всё дальше на восток,

где на руках четы блаженной,

повит в рогожу, как в подир,

младенец спал благословенный,

в себя вместивший целый мир.

Всю ночь я плакал и молился,

а утром, как последний гость,

ко мне в темницу луч пробился

и впился в руку, словно гвоздь.

Открылась дверь. Мой страж по-детски

мне подмигнул, ведя во двор,

и там наместник Иудейский

остановил на мне свой взор.

Он ждал, давя в губах усмешку,

когда толпа устанет выть,

и лишь тогда, чуть-чуть помешкав,

сквозь зубы бросил: «Отпустить».

И вопль толпы вдруг поднял с кровель

тьму птиц… Тогда сквозь блеск мечей,

с чела стирая капли крови,

мне улыбнулся Назорей.