Таким образом, к пятнице – через две недели после начала этой истории – всем замешанным в нее персонажам казалось, что она относительно благополучно разрешилась. Непонятные вопросы нашли свое объяснение, никто всерьез не пострадал (переживания вахтера можно было вынести за скобки – ведь не они были причиной ее болезненного состояния), никаких действий по данному поводу предпринимать не требовалось – все проблемы рассосались сами собой.

Однако, как догадывается читатель, ведомый простым соображением – не может же этим закончиться роман, – такое общее мнение было всего лишь общей иллюзией: история сия не только не закончилась, но можно сказать, лишь в это время подошла к своему кульминационному пункту.

Еще третьи петухи не прокричали, как он пришел в третий раз.

Была в основе всей этой истории какая-то навязчивая сказочность, будто слушаешь знакомую с детских лет старую сказку – одну из тех за годы слипшихся в памяти затейливых выдумок про приключения сказочных героев, которые толком и не помнишь в большинстве случаев – то ли это Иван-царевич вступил в спор с Кощеем, то ли Иван крестьянский сын отправился по царскому приказу в какую-то опасную командировку, и неясно, кто ему в этом помогать будет – серый волк? серая утица? или, может, семь Симеонов? Про этих и вовсе ничего вспомнить не удается – застряло в памяти только их залихватское наименование. Но это и неважно: ощущение сказочности, как таковой, связано не с конкретными героями и ситуациями, в которых они действуют, и даже не с чудесами, возникающими чуть ли не на каждом их шагу (в современной фантастике чудес не меньше), а с общей структурой сказок, с тем, как строится сюжет, как сцепляются между собой мотивы и эпизоды. Понять художественную логику сказки трудно (даже известную работу Проппа, безбожно затасканную и измызганную бесчисленными тупицами, выдающими себя за «структуралистов», можно считать только подступом к этой проблеме), но интуитивно, «на слух», ее своеобразие и отличие от других видов повествования вполне ощутимо. Вот и троичность – очень характерный для сказки тройной повтор ситуаций, поступков, заданий, препятствий и других моментов – можно считать одной из важных особенностей жизни в сказочном мире.

Подойдя к третьему появлению трупа, я как раз и вспомнил свои ощущения при восприятии Мишиного рассказа о давних событиях, всколыхнувших то мутное научное болотце, каким должен был быть, по логике вещей, и каким, наверняка, был ихний НИИКИЭМС. (В Мишином изложении он, правда, выглядел живее и занятнее, чем следует из такого определения, но я думаю, что большую часть этой живости надо отнести на счет самого рассказчика – молодого в то время и горящего научным энтузиазмом электрохимика-неофита). Так вот о троичности. Когда в Мишином повествовании труп появился третий раз, у меня не было сомнений – хотя я, конечно, не задумывался об этом специально, – что это его последнее появление на сцене. Откуда же я мог это знать? Почему бы такому монстру, повадившемуся, подобно маятнику, то выскакивать на свет божий, то опять прятаться в свое потустороннее укрытие, не появиться и в четвертый раз? в пятый? Он мог бы, появляясь с недельной периодичностью и доведя-таки до сумасшедшего дома одну вахтершу, приняться с той же злобной методичностью за обработку второй. Однако даже в этом случае, я не сомневаюсь, третий вахтер должен был бы разоблачить обнаглевшего от безнаказанности мертвяка и рассеять весь этот морок (будь сюжет в моих руках, я бы выбрал на роль вахтера-победителя демонов тьмы самого Мишу). Я не вижу иного объяснения своему предвидению – подчеркну, верному и безошибочному предвидению, – кроме ссылки на прочитанные в детстве сказки. Именно они впаяли в мое подсознание данный – регулирующий структуру воспринимаемой реальности – принцип: если начались повторы, то следующих один за другим случаев, скорее всего, будет три, и на этом серия закончится – четвертый повтор крайне маловероятен.

Под этот зафиксированный в сказочной логике стереотип человеческого восприятия можно даже попытаться подвести определенную психологическую базу. Если какое-либо редкое, маловероятное событие повторяется, это бросается в глаза и привлекает внимание – надо же! смотри-ка что деется! – но не вызывает предположения о последующем возникновении такого же случая. Серия из двух сходных происшествий не дает основания для экстраполяции на будущее, хотя и запоминается как интересное фактическое совпадение (отсюда, по-видимому, известный закон парных случаев). Несколько по-иному должна восприниматься серия из трех подобных друг другу маловероятных событий – они создают ощущение чего-то, граничащего с откровенным чудом и сулящего радикальную перемену в привычной картине мира, – это неспроста! никогда так не было и вот опять! Такие троичные серии возбуждают всеобщее внимание, надолго запоминаются и многократно пересказываются в качестве удивительных историй, случившихся в те давние времена, когда люди были ближе к источникам чудесного и чудеса встречались много чаще, чем в нашей будничной действительности, не привлекающей внимания потусторонних сил. Благодаря этому троичность событий и ситуаций и оказалась крепко-накрепко впаянной в массу сказочных сюжетов, стала одной из бросающихся в глаза особенностей сказки, в которой ее безымянные создатели аккумулировали и доводили до совершенства алгебраической формулы накапливающийся в течение тысячелетий житейский опыт. При этом аналогичное, сложившееся в народе представление о троичности дает о себе знать отнюдь не только в сказках, но и в других продуктах древнего, идущего из тьмы веков постижения реальности, и даже в гораздо более поздних выражениях человеческой мысли – после Чернобыля кто только не вспоминал евангельское: Третий ангел вострубил, и упала на землю большая звезда…

На вопрос же: Почему сказка не взяла, в таком случае, на вооружение еще более чудесные и еще более запоминающиеся серии из четырех однотипных событий? – можно ответить очень просто: Потому, что с такими сериями в жизни сталкиваться не приходится. Даже единичный повтор редкого события, по определению, очень редок. Серия же из трех таких событий случается еще на порядок реже, так что средний человек, как правило, не может похвастаться, что он стал очевидцем чего-то подобного, он только слышал о чудесном совпадении от кого-то, кто также не может назвать себя непосредственным очевидцем. Такое происходит столь редко, что целые поколения лишь по слухам и преданиям знают, что такое всё же бывает. Если это так, то возникающие еще на порядок реже серии из четырех редких событий просто не входят в состав народной памяти. Они не рассматриваются, как нечто, происходящее в реальной жизни, и если даже присутствуют в народном сознании, то лишь в качестве уникальных происшествий, относимых за пределы человеческой истории – во времена царя Гороха, те мифические времена, когда звери говорили.

Я не собираюсь настаивать на верности вышеизложенной версии о происхождении сказочной троичности, возможно, у фольклористов есть и более интересные и правдоподобные гипотезы на этот счет. Но о том, что проявившаяся в нашей истории троичность появления трупа придает повествованию оттенок страшной сказки (а к реальным эффектам такого восприятия фактов широкой общественностью мы еще вернемся) спорить не приходится. Третьих петухов я, правда, ввернул сам – для красного словца. Хотя с правомерностью их появления в данном месте мне не всё ясно. В одной книжке я нашел, что первые петухи кричат после полуночи, в первом часу ночи, вторые – дают сигнал во втором часу, а третьи – после трех часов. Всякая нечисть теряет свою силу и исчезает после пения третьих петухов. Меня бы это вполне устроило, потому что, как мы знаем, вахтер регулярно натыкалась на преследующий ее труп в третьем часу ночи, а буквально через полчаса после этого он исчезал. Однако другая книжка сообщает, что вторые петухи кричат до зари, а третьи – когда заря занимается. И вот здесь возникают сомнения. Ясно, что зимой и летом время восхода солнца (зари), устанавливаемое не по петухам, а по часам, отличается крайне резко, – значит ли это, что время третьего петушиного крика сдвигается от сезона к сезону? Или же они упорно кричат после трех, невзирая на и не думающую заниматься зарю? А как быть с широтой и вообще с местностью, где проживают петухи, – кричат ли они, строго ориентируясь на сигналы точного времени? или же в каждой местности у них могут быть свои привычки, а после трех часов справедливо лишь для средней полосы Европейской России? Неясно. А еще желательно учесть такие тонкости как влияние поясного и декретного (зимнего и летнего) времени. Всё это, наверняка, можно разузнать и вычислить, но я решил не обременять себя такими разысканиями и положиться на данные, вычитанные из первой попавшейся мне книги: они меня устраивают и стоп на этом. В конце концов, я и приплел-то неслышных в городе третьих петухов исключительно ради красивого оборота, рифмующегося с третьим появлением пресловутого покойника. Стоит ли из-за этого такой огород городить?

Потратив пару страниц на троичность, петухов и прочие авторские фантазии, уводящие в сторону от основного сюжета, я могу теперь уравновесить допущенный загиб тем, что сэкономлю кое-какой объем текста на описании событий, непосредственно связанных с ситуацией, в которой настырный труп третий раз оказывается лежащим в коридоре НИИКИЭМСа.

Кое-то, может быть, уже догадался, что такое описание здесь просто излишне, поскольку оно было перенесено автором в начало романа и составило наиболее важную часть Экспозиции, предваряющей само повествование.

Сам я довольно скептически отношусь ко всякого рода хронологическим сбоям и временным перестановкам в детективных текстах: опыт показывает, что писатели-детективщики прибегают к таким штукам (кстати сказать, широко распространенным в других жанрах) чаще всего тогда, когда сюжет, построенный на строго хронологическом порядке событий, начинает угрожающе трещать и разваливаться. Можно сказать, что отступления от хронологии почти всегда появляются в детективах не от хорошей жизни. Поскольку в излагаемом здесь сюжете перенесение одного из кульминационных пунктов в начало романа практически ничего существенного не меняет и никаких явных преимуществ – в художественном отношении – не дает, мне пришлось серьезно задуматься над выбором такого решения. Однако автор всё же пошел на этот рискованный шаг, так как имел для этого особую причину.