Нет, вероятно, действительно, мизантропия - это не то слово. У него была целая стройная теория, от которой у меня, способного подчас целые сутки простоять, забывшись, в изумлении над какой-нибудь каменной плитой, только потому, что она сделана человеком пять тысячелетий назад, волосы вставали дыбом. Я не слыву тупицей, напротив, близкие твердят мне, что я не лишен остроумия, в научных дискуссиях (прошу простить мою нескромность) не раз добивался блестящих побед, но спорить с ним мне ужасно трудно. Словно мы говорим на разных языках - его и мои доводы, не сталкиваясь, непрестанно расходятся. Во Время спора, хоть он исходил из тех же, что и я, предпосылок, у меня возникало ощущение, что дискутирую с электронной машиной - в нее тоже вложены человеческие мысли, но она мгновенно преобразует их в коды, при посредстве которых сообщает мне свои неопровержимо верные и в то же время неверные машинные силлогизмы. Это, разумеется, парадокс, но я никак больше не могу охарактеризовать его теории - я, который всю свою жизнь провел в изучении истории человечества. Скажите, могу ли я хорошо работать в своей области, не любя людей, даже тех, которые уже давно перестали существовать? И как я могу согласиться с утверждениями этого холодного, как линза телескопа, человека, которого люди, не знающие его, почитают как одного из виднейших астрономов нашего времени?

Нет, я говорю это не из зависти, и мне даже будет неприятно, если некоторые, прочитав мой рассказ, возможно, перестанут уважать моего приятеля. Просто я - тоже ученый и тоже ставлю истину выше мелких человеческих страстей. Но в его представлении, истина стояла над человеком вообще. В спорах наших он был спокоен, бесстрастен, если же говорить о эмоциях, то это была, в основном, презрительная усмешка, кривившая его губы в те моменты, когда я бил по столу кулаком и был готов вдребезги разнести в божественном ахиллесовом гневе все бьющиеся предметы в комнате. В такие минуты он говорил мне:

– Взгляни на себя в зеркало - и ты увидишь неопровержимое доказательство моей правоты! Человек должен перестать быть биологическим существом, потому что это делает его несовершенным. Тебе ведь известно, что наше сознание есть высшая форма отображения материи и единственное на планете средство ее самопознания. Другой цели материя вроде бы перед ним не поставила. Следовательно, если человек хочет быть верен своему предназначению, он должен как можно скорее превратиться в точное и бесчувственное, как аппарат, средство познания. Никаких нравственных задач и миссий не поставила материя перед человечеством. Оно само их выдумало и ради них совершало все свои глупости и все свои преступления в истории. И именно это замедлило развитие познавательных функций мозга. Ведь ты историк, это тебе известно. Скажи мне, стало ли человечество хоть на грамм добрее благодаря своим нравственным миссиям и целям? Или умнее? Отличаются ли по своему существу властолюбие, сребролюбие и жажда удовольствий твоих Рамзесов и Навуходоносоров от страстей сегодняшних властителей? Существенна ли разница между тогдашними рабами и сегодняшними чиновниками? Только большими усилиями можно достигнуть чего-то. Электронные машины будут изучать, координировать, управлять. Они будут регулировать бытие человека, а не какие-то нравственные кодексы и заповеди, и тогда-то человеческий мозг сможет заняться своим истинным предназначением.

Он стоял спиной ко мне, высокий, сухощавый, смотрел в окно на огромные сферические и прямоугольные переплетения антенн радиотелескопа и говорил таким монотонным голосом, словно диктовал не машинистке, а диктофону.

– Знаешь, что такое телекординг?

Как не знать! Какой владелец телевизора не мечтает об этом новом изобретении, которое, подобно магнитофону, записывает на ленту зрительные образы, чтобы воспроизвести их затем по желанию хозяина. К сожалению, эти аппараты все еще слишком дороги, чтобы ими обладал рядовой абонент нашего родного телевидения, вроде меня.

– ...Решил записать это излучение на телекординг. Есть и звучание. Но аппаратура недостаточно совершенна, и мы еще не можем отделить эти звуки от шума самой аппаратуры...

О звуках я не знал. Газеты сообщали только о знаках, которые были похожи на древние письмена, и о каком-то запечатленном образе, который мог быть образом живого существа. Высказывали даже предположение, что это "портрет" подателя письма. Я сгорал от нетерпения, желая поскорее увидеть эти "небесные знаки", но их первооткрыватель не торопился.

– Мы записывали и многие другие сигналы, - продолжал он объяснение, похожее на чтение служебного циркуляра.
– Но или не получали никаких изображений, или же, если и появлялись какие-то подобия знаков, то в них не было и намека на систему. Это обычно была уже известная периодичность излучений нейтронных звезд. Так что, бесспорно, перед нами нечто иное, до сих пор совершенно неизвестное. Система в расположении знаков несомненно имеется, вот посмотри.
– Он только теперь зашевелился и, вынув из одного из ящиков своего письменного стола несколько снимков, приблизился ко мне: - Это столь же вероятно, сколько несомненно другое - наши математики не сумеют ее расшифровать. Удивляешься, почему я не волнуюсь? Волнуюсь, разумеется. Но я и раньше знал, что в космосе есть другие, более совершенные, чем мы, создания. А подпрыгивать от радости - наивно. Вероятнее всего, что контакт с ними останется навсегда неосуществимым. Математики вообразили себе бог знает что со своими электронными машинами, а теперь видят, насколько все еще беспомощны. Ведь задачу надо запрограммировать? А как это сделать, когда твой собственный мозг запрограммирован пятью миллиардами лет земной эволюции совсем другим образом, чем тот - на созвездии Орион...

Да, он прав, безнадежно прав, думал я, разглядывая снимки с увеличенным изображением знаков. То были особенно сложные переплетения из кривых черточек, в которых мой, все же опытный в таких делах, глаз сравнительно легко обнаруживал повторения - первый признак существующей системы. Неуловимость их смысла, естественно, вызывала безразличие. Но я все же не мог быть равнодушным. Я перебирал один за другим все эти снимки до последнего и вновь возвращался к первым. Они были пронумерованы, вероятно, по порядку приема, но он дал мне уже перемешанную пачку. Я изучал ее и чувствовал, что мой приятель наслаждается моим довольно глупым видом. А глупым он был - это точно, потому что человек, который, Вроде меня, чрезмерно доверяет своим чувствам, всегда в подобных случаях ожидает увидеть что-то близкое и понятное.

– Это тебе не твои иероглифы, - сказал астроном насмешливо, и мне сразу расхотелось поедать глазами таинственные знаки.

Изображения, дошедшие до нас из иной цивилизации, - это должно бы вызвать, если не желание соревноваться с ней, то во всяком случае чувство благоговения перед самим собой. У моего приятеля, как обычно, не наблюдалось ни того, ни другого. У меня же, дилетанта, чьи познания о Вселенной не слишком отличались от познаний милых моему сердцу египтян, ассиро-вавилонцев и финикийцев, естественно, все это вызывало благоговение. Дрожащими пальцами взял я многократно увеличенный снимок, запечатлевший образ живущего под другим солнцем существа, - астроном подал мне его последним.