Но на большее его не хватило.

– Представьте себе, – сказал Проводник, – что я так больше и не вернулся в родной дом. Так и не увидел отца, мать. Представили?

Мы закивали.

– Значит, у этой истории нет прямого продолжения. Я так и не узнал, кто мой настоящий отец. Я не знаю, умерли ли мои приёмные родители или до сих пор здравствуют. Не знаю, что сталось с девочкой, в которую я был влюблён в двенадцать лет. Эта часть моей жизни осталась позади, пришла совершенно новая. Да, моя личная история не закончена – я продолжаю жить, думать, узнавать новое. Но история меня-в-доме-родителей закончилась, правда?

Мы молчали.

– А теперь представьте себе, что я вернулся в дом родителей через два дня, голодный и оборванный. Что это значит?

– Что история продолжается, – ответил Фил.

– Да. Каждая история может быть законченной и незаконченной, и это будет одна и та же история. Смотря что остаётся за скобками.

Проводник отхлебнул чаю из термокружки.

– А теперь… Яшка, расскажи свою историю.

– Я?

Яшка был рубахой-парнем, простым и честным. Он плохо связывал слова и порой не мог объяснить даже самой простой вещи, перемежая речь заиканием и мычанием.

– Ты. Ты можешь, я знаю.

Я улыбнулся. Почему-то мне стало смешно. Проводник этого не заметил.

– Я… Ну, я… Яшка я…

Спасибо, Яшка, мы знаем, подумал я.

– Я… э-э-э…

– Начни с реки, – подсказал Проводник. – Ты помнишь, как первый раз ловил рыбу?

Яшка смотрел вниз, на его лбу появилась складка, свидетельствовавшая о напряжённых раздумьях.

– Помнишь?

Я не могу объяснить, как это звучало. Проводник не требовал, не просил, он даже не спрашивал. Он как будто подталкивал Яшку, идущего в гору, уставшего, помогал ему подниматься дальше. При этом Яшка не чувствовал касания его рук – просто идти ему становилось всё легче и легче. Мне на ум пришло ещё одно сравнение – будто сначала Яшка нёс три мешка муки, а затем Проводник снял их один за другим вот этим простым «помнишь».

– Расскажи нам.

И Яшка заговорил.

– Да… помню.

Он говорил неуверенно, как безногий, внезапно обретший возможность ходить. Но с каждым словом речь его крепла, становилась плавнее.

– Я… мы с отцом вышли в море. Брат остался… остался на берегу. Он стоял и смотрел, а мы, мы ему махали. И он махал нам. А потом он пошёл домой, мать ждала. Отец забросил невод, у нас был закидной невод, не самодельный, а покупной. Отец его заказывал у кого-то. И сказал мне: ты должен почувствовать… понять, да, понять. Вот рыба, вот она идёт. Как поймёшь, тяни. И там же не одна рыба. Надо же почувствовать, как весь невод заполнится, а потом к берегу, притонить. А я совсем не умел. Чую, дёргается, говорю: отец, идёт. А он такой: нет, не идёт, жди. А ждать-то долго было, несколько минут. Мне не терпелось. Отец клал свою руку поверх моей и говорил: рано, рано. А потом: пора. И я тянул, а он правил лодку к берегу.

Яшка поднял глаза. В них стояли слёзы.

– Спасибо, Яшка, – сказал Проводник. – Ты молодец. Это хорошая история.

Я думал, что расскажу я, если Проводник спросит. Мне приходили в голову разные сюжеты – из разных времён, но в основном – из раннего детства. Вот я сажаю в банку нескольких жуков с переливчатыми крыльями и капаю на них расплавленным полиэтиленом. Несколько капель попадает мне на пальцы, я кричу и отдёргиваю руку; на месте ожога вздувается волдырь. Я не могу держать ручку, и в школе меня освобождают от письма. Я ещё долго обманываю учительницу, чтобы избавиться от диктантов.

Вот мы с другом играем в рыцарей, у меня меч и у него меч, то есть просто палки, и он говорит: давай я буду раненым рыцарем и буду типа умирать, а ты будешь пытаться меня добить, покажи, куда я ранен. И я говорю: давай в обе ноги и в руку, и он отвечает: ничего себе, ты же мне одну только руку оставил. И он лежит и отбивается от меня одной рукой – и наносит мне шесть или семь ударов, а я ему – ни одного, потому что он более сильный и ловкий, даже без руки и ног.

– Расскажи, как умер твой отец, – вдруг произносит Проводник и смотрит на меня.

Этого я не ждал. Проводник догадался, что я волнуюсь. Что я перебираю варианты.

Все молчат.

Он пережил войну. Мать и сестра не пережили, а он, израненный, контуженный, вернулся домой и занял комнату на втором этаже. Там он постепенно выздоравливал и через некоторое время снова начал курить свои сигары.

– Обычно он делал это по утрам, – сказал я. – Курил сигары. А у нас была сквозная вентиляция. Он спал наверху, а я – внизу. И когда в моей комнате начинало пахнуть сигарным дымом, это означало, что он проснулся. Я вскакивал и в пижаме бежал к нему. Открывал дверь и говорил: доброе утро, папа. А он улыбался. Курил и улыбался.

Мне было тяжело это рассказывать. Я вообще не любил воспоминания из той жизни. От них становилось зябко.

– Однажды меня разбудил запах сигары. Я понял, что отец проснулся, и пошёл наверх. Я распахнул дверь и закричал: доброе утро! Но он не улыбался мне навстречу, он продолжал лежать. Я не видел его лица – он смотрел в другую сторону. Сигару он держал между пальцев, пепел осыпался на ковёр.

Я чувствовал, что мои глаза наполняются слезами.

– Он успел зажечь сигару и умер? – спросил Проводник.