Магнус Ульхольм – полицеймейстер Стокгольма, ранее уличен в хищении так называемой «вдовьей кассы».

Эвмениды – тайный орден, объединяющий богатых и влиятельных людей, предающихся разнузданному разврату под маской благотворительности.

Не сразу истаяло томительное пение скрипок, все еще стояли в ушах неумолимые, как фатум, нисходящие секвенции виолончелей, но теперь и их заглушали колокола. Протяжные стоны представлялись ему длинными, извивающимися щупальцами, шарящими по городу в поисках не кого-то, а именно его, Тихо Сетона. Он втянул голову в плечи. Пройдя несколько предательски тесных переулков, пересек Железную площадь и поспешил к Полхемскому шлюзу. Нога провалилась в выбоину в брусчатке, тут же лопнул кожаный ремешок на башмаке. Пришлось волочить ногу, иначе слетит.

Яррик исчез: потребовал денег за услуги и исчез в первом же проулке. Сетон не удивился – ничего иного и не ждал. Преданность из корысти – отсроченная измена. Теперь он совершенно беззащитен: если на его жизнь объявят торги, тут же выстроится очередь покупателей. Лучше расстаться. Глупо испытывать основанную на алчности лояльность. Лояльность из корысти – отсроченная измена.

На воде покачиваются гуси. Их очень много, в неверном свете звезд кажется, что птицы покрывают весь пролив. С каждым порывом ветра вода Меларена заливает шаткий мост. Сетон поскользнулся на мокрых досках, но вовремя ухватился за перила. Продолжают звонить пожарные колокола: три удара – пауза, три удара – пауза; а в шипении просачивающейся сквозь щели воды ему ясно слышится: долги просроч-чены… заплатиш-ш-шь… кровью заплатиш-ш-шь.

Только кровью.

На том берегу посчастливилось: нашел крытую коляску с дремлющим на козлах кучером. Вспрыгнул на сиденье и опасливо выглянул в потрескавшееся, мутное от грязи окошко.

Лошади, ускоряя шаг, двинулись с места.

Опавшие и уже иссохшие лепестки роз у стены при каждом дуновении ветра оживают, начинают медленный танец, но тут же, будто раздумав, вяло опускаются на отмостку. Постучал, назвал имя. Едва дверь отворилась, вырвал из рук оторопевшей служанки подсвечник и рванулся в дом – та еле успела посторониться. Уже в прихожей почувствовал запах – не перебить никакими ароматическими солями. Перед дверью достал было надушенный шелковый платок, хотел прикрыть нос, но передумал и сунул в карман.

Не выказывать ни ненависти, ни отвращения.

Ни ненависти, ни отвращения.

Взялся за прохладную латунную рукоятку, собрался с духом и нажал.

Душный, отвратительный запах придавал царящему в спальне полумраку форму привидения, колеблющегося как дым или туман. Свеча в руке не столько освещала, сколько ослепляла. Поставил подсвечник на столик у стены и постоял у балдахина. Дождался, пока успокоится сердцебиение и вслушался. Судя по дыханию, не спит. Ни протяжного, с храпом, вдоха, ни короткого, с облегчением, выдоха – дыхание спящего ни с чем не спутаешь.

Постарался подавить приступ ненависти – сейчас преимущество на ее стороне. Лежит, как линдурм [1] в засаде, и прислушивается. С годами выработала адское терпение. В терпении ему никогда с ней не сравняться.

– Тихо, любимый! Как я и ожидала!

Он вздрогнул. Полный паралич, пролежни… но голос! Куда подевались скрипучие, срывающиеся на визг, нотки? Голос тот же, что и был много лет назад, когда она выходила за него замуж. Ее страдания даже представить трудно, а в голосе наслаждение, будто только что пригубила редкостное вино.

Сетон внезапно вспотел.

– Миранда!

Она звонко рассмеялась. Ему стало совсем страшно – радостный девичий смех.

– О Тихо! У тебя даже голос осип от страха. А ведь говоришь-то с собственной женой, пугаться вроде бы нечего. Ну да, я-то тут при чем? Колокола с вечера звонят. Я послала Густаву узнать, говорит – весь Кунгсхольмен в огне. И тут ты являешься – и в каком виде! Ты же перепуган до полусмерти, по запаху чувствую. Запах ужаса… уж мне-то его не знать. И мокрый весь от пота. Так чего не хватает моему любимцу?

Слова полны яда – не длинный ли язык довел до того, что с ней случилось? Но как она умеет найти самые больные точки… и как говорит! Связно, легко, будто кляп вынули. Тихо Сетон попытался успокоиться: почти удалось, но голос даже ему самому напомнил змеиное шипение.

– Это твоя работа, Миранда?

– Ну что ты, Тихо… Я же пальцем пошевелить не могу. Впрочем, откуда мне знать? От души надеюсь, что и я внесла свою лепту. Сделала что могла – что да, то да.

Она приподняла голову. Звякнул колокольчик в ухе.

– Мне нанесли визит, Тихо. Давно я его ждала. Надо признаться, поначалу мало обнадеживающий. Не те люди, о которых я мечтала. Один огромный, другой хлипкий, как былинка. Этот, здоровый, до того побит жизнью, что и за человека признать трудно. Да еще и однорукий вдобавок. А второй вообще… сразу видно: что-то с ним не так. То, что они затеяли… никаких шансов у них нет, уж это-то я поняла сразу. Кто этим бродягам поверит, даже если принесут в зубах охапку доказательств и признаний? Но что мне понравилось в этом одноруком – в нем кипела такая злоба, что обои на стенах чуть не свернулись. Думаю: что ж он такого узнал о твоих подвигах? Но раз так – почему не попробовать. Я послала их в анатомический театр. Думала, увидит, чем ты занимаешься, и прихлопнет тебя на месте. Запал у него короткий, сразу видно. Шанс, хоть и маленький, все же есть. Но, видно, переоценила его свирепость.