«Конечно, – кольнула обида. – Теперь ты побежишь обхаживать их».

Но толстуха не побежала. Это странно, те по виду ходили с деньгами, да и вообще чистой одежды в этой дыре не увидишь. Один из них поскреб ладонью в затылке, и Пьер увидел блеснувшее на пальце кольцо. На этих нищих улицах мужчины не носят кольца на пальцах. На этих улицах хорошо, если вообще у мужчины их десять. Благородные господа заблудились, а неприятностей он сегодня не ищет. Таким без лишних слов он простит и тычки под ребра, и даже насмешки. Колкость глаз обычно не колет, а мечам и ножам это очень под силу. Он еле заметно коснулся пальцами шляпы – пусть видят, что он не держит обиды – и все они разойдутся.

«Вот и славно, – кивнул он. – Хорошие господа. Может даже, их не ограбят. В любом случае, это буду не я».

Он вновь хотел толкнуть дверь, но заметил краем глаза движение. Толстуха уже не терла грязные лавки и стойку. Она кивала на него и тыкала пальцем. Будто он ей старый знакомый. Будто ее кто спросил: не знаешь, мол, подмастерья Гонтье? Но кому он здесь нужен. Лишь пустые мысли и страхи.

Тяжелая ладонь легла ему на плечо. Пьер обернулся. Человек с перстнем стоял прямо за ним, и лица его, конечно, Пьер никогда не знал и в жизни не видел.

– Сударь, – он был спокоен, наверняка обознались. – Чего вам угодно?

Сударь был из семьи Мариньи, из большой семьи, такие просто так не ходят по местным грязным тавернам. Пьер этого, конечно, не знал. Если бы знал – то бежал без оглядки, да так, что только бы пятки сверкали. Но он отлично знал, как больно, когда железный кулак ударяет в живот. Пьер Гонтье был слабак, но идиотом он не был. Когда второй удар сбил его с ног, он перестал вырываться и больше не пытался вставать. Только молился, чтобы у человека-с-кольцом не оказалось ножа. И что тому действительно от него что-то нужно.

***

Мешок на голове был, на удивление, не самый вонючий и даже не грязный. Прежде толстуха хранила в нем яблоки, не дне лежала еще пара пожухлых листочков. Его запихнули в повозку, не церемонясь бросили на пол, на плечо поставили ногу – мол, не дергайся и не кричи, а сапог был тяжелый. В общем, Пьер и не спорил. Жизнь оказалась дороже. Его не прирежут просто так развлечения ради или за пару монет. Он нужен кому-то, а язык у него подвешен неплохо. Зачем человеку-с-кольцом нужен нищий безродный пьянчуга, Пьер не догадывался.

Повозка кружила по городу, и он окончательно запутался в поворотах. Один налево, четыре направо, в какой-то момент Гонтье почудилось, что он снова чувствует запах дыма и гари, слышит где-то вдали храмовый колокол. Его возили так час, может, два. Из пленителей никто не промолвил ни слова. Пьер прислушивался так истово, будто за тишиной и цокотом лошадиных копыт он сможет разобрать хоть что-то, что даст ему ответ на загадку. Дыхания было лишь два – его и человека-с-кольцом, возница не в счет. Те двое за ним не пошли, значит, если изловчиться, он может бежать, вылезти через окно кареты, скрыться в переулках и улочках, он бегает быстро, его не найдут. Тяжелый сапог надавил чуть сильнее. Вряд человек-с-кольцом умел читать мысли. Только вот не время сейчас ему рисковать.

– Сударь, – Пьер сумел разлепить опухшие от удара губы.

Ему никто не ответил. Он этого ждал, но все проще что-то сказать, а не ехать, как свинья на убой.

– Сударь, я не знаю вашего имени и рода занятий, но вижу, вы человек благородный. И не стали бы просто так якшаться со всяким сбродом в тавернах и отлавливать кого-то вроде меня. Я Пьер Гонтье – подмастерье без дела и гроша за душой. Скажите хоть что-то, если вы обознались. Поверьте, вы вряд ли искали меня. Лица я вашего не запомнил, одежду свою вы вряд ли носите каждый день. Никто ни о чем не узнает, и оба позабудем друг друга.

Карета повернула налево и твердый камень под копытами лошади кончился. Теперь они ехали по рытвинам, ухабам и лужам. Голова Пьера ударялась о пол, а человек ничего не сказал. Пьер с зудящей тоской вспомнил, как горели на площади рыцари, как теперь на досуге каждого третьего обвиняют в измене, и во рту стало сухо и мерзко. Доносами сейчас кормится каждый второй, а доносами лживыми – каждый первый. За сколько его продала толстуха-трактирщица? Вряд ли задорого.

– Я не знаю, что вам напела эта старая дура, – в сердцах продолжал Пьер Гонтье. – Я пьянчуга, это верно, люблю дебоширить, плачу цыганкам и не только цыганкам, может, я и не самый добрый христианин, но хожу к мессе, и отец Бенедикт меня даже знает. Я не вор и за всю свою жизнь не украл ни единой монеты, ни яблока. Я верный подданный нашего доброго короля, хотя вряд ли за всю свою жизнь сделал ему хоть что-то полезное.

Тишина была тяжелой и липкой, а от сапога на плече болели все кости. Кто вообще сказал ему, что человек-с-кольцом верен престолу? Может, ему и дела нет до Филиппа.

– А если, – с отчаянием продолжал подмастерье. – Если вы кто-то из заговорщиков, из всех тех баронов, кого обошли налогами, податями… Если вы хотите, чтобы я работал на вас. Не у того вы ищете сочувствия с верностью, кто ест похлебку из крысы. Мне нет дела до вас и нет дела до ваших распрей с короной. Половине страны все равно, что Филипп на троне, что кто-то из вас.