Он резко сел, вляпавшись в холодное и липкое, поморщившись, обтер руку о простыню.

— Вот-вот, — усмехнулась она. — Даже это оставить брезгуешь.

Гуннар застонал вслух. Какого рожна?

— А ты не забыла, что я не одаренный, и могу тебя обрюхатить, если не буду осторожен? — Он встал, шагнул ближе, нависая сверху. — В чем еще я провинился? В том, что не таскаю за косы, как это делает простонародье, чтобы баба знала свое место?

— А что, хотелось бы, да руки коротки?

Это только в платье Вигдис выглядела худой и хрупкой, а без него становилось очевидно, что вовсе это не худоба, а отточенность сильного и ловкого тела, не обремененного лишним жиром. Гуннару доводилось видеть, как она рубилась: разъяренный демон во плоти. Он залюбовался бы, если бы не был так занят в тот миг. Тогда он ее и разглядел… Нет, доведись им схватиться один на один, сила на силу, он бы одолел, мужик все-таки. Только это ж совсем край…

— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я орал с каждой крыши о том, что ты моя женщина? Вы… Отодрал на рыночной площади, чтобы уж точно все знали?

А на самом деле? Что ей нужно на самом деле? Будь это кто другой, Гуннар решил бы — хочет, чтобы в жены взял. Чтобы на шею гривну, волосы под платок, все, как у людей, жить-поживать, да детей… Только Вигдис от такой жизни взвоет через полгода, впрочем, как и он сам. Да и…

Одаренные не имели права давать обеты перед лицом Творца — те самые обеты, что связывают двоих до конца жизни. И Гуннар не замечал, чтобы их это огорчало. Большинство одаренных вообще не утруждали себя хоть сколько-то долгими отношениями: приглянулись друг другу, провели вместе ночь, через пару дней приглянулся кто-то другой… Ингрид с Эриком выглядели скорее исключением. У одаренной пары не могло быть детей и те, кто хотел семью, нормальную семью, искал себе кого-то без дара. Кого-то, кто готов был наплевать на шепотки и сплетни. Впрочем, женщинам, связавшимся с одаренными, многое прощалось.

Так вот отец Вигдис прожил с ее матерью много лет, вырастив двоих детей. Оставался бы с ней и дальше, если бы не холера — по рассказам, он сгорел за считанные часы, потеряв способность плести, и, значит, исцелить себя, прежде, чем понял, что болен. Позвали за помощью, но больной в охваченном мором городе был не один, и целитель дойти не успел.

Гуннар помнил, как они с Вигдис вернулись в город через три года после того, как уехали. Он взялся ее проводить — и вовсе не потому, что ему пока некуда было идти, ведь снять комнату на постоялом дворе — дело недолгое. Каково ей было идти домой и объяснять родителям, что сталось с братом? Гуннар помнил, как в проеме двери выросла сухощавая женщина, очень похожая на Вигдис, и, окинув их взглядом, спросила:

— А где Орм?

— Орм не придет, мама, — тихо сказала Вигдис. — Пошли за папой, и я все расскажу.

— Папа тоже не придет.

Женщина заплакала, Вигдис обняла мать, повела ее в дом, коротко оглянувшись — мол, извини, а Гуннар так и остался стоять столбом, ощущая себя лишним, беспомощным и бесполезным.

Жалела ли мать Вигдис, что так и не надела свадебной гривны, которую отец ее детей не смог бы ей подарить, даже если бы и захотел?

Зря он вспомнил. Наорать бы, сорваться: в конце концов, чем он заслужил все эти упреки, и, главное, нашла когда… Но злость схлынула, отставив лишь усталость, и Гуннар негромко добавил:

— Я не могу быть таким, как вы, просто потому, что дара мне не досталось. И то, что сойдет с рук вам, мне припомнят. Да и не хочу быть таким, если уж совсем начистоту. Ты это знаешь. — Он помедлил, точно перед прыжком в холодную воду. — Какой есть — такой уж есть, другим не быть. Оставайся или уходи, держать не стану.

Только одному Творцу ведомо, что он будет делать потом. Но это будет потом.

Вигдис вдруг стремительно шагнула вперед, ткнулась головой в плечо.

— Я просто до смерти перепугалась за тебя, и успокоиться никак не получается.

Гуннар прижал ее крепче.

— Неделя прошла. Я жив. Давно пора было…

— Как у тебя все просто. Мамы месяц как нет, я и по ней не должна больше плакать?

— Сравнила. Мать у тебя одна была, а мужиков… — он осекся. — Прости. Я не то хотел сказать.

Вигдис отстранилась, отворачиваясь, обхватила себя за плечи.

— Но сказал именно это.

Гуннар обнял ее со спины, зарылся лицом в волосы, пахнущие розовой водой. Повторил:

— Прости. Я правда не о том. — Как это у нее выходит? Ни с того ни с сего начала она, а извиняется он. И, главное, было бы за что. — Просто… Когда-нибудь все равно…

Все, что он умеет, и умеет хорошо — убивать. А людям, как ни удивительно, обычно не нравится, когда их пытаются убить. Так что когда-нибудь кто-то другой окажется сильнее, только и всего. Гуннар сам выбрал этот путь, когда сбежал из пансиона, куда его определила мать, поняв, что первенец надежд не оправдал, так что чего теперь жалеть?

— Не надо. — Вигдис поймала его руки. — Не говори так. Ты — все, что у меня осталось.

— Врешь, — улыбнулся Гуннар, прихватывая губами ее ухо, девушка хихикнула — щекотно. — У тебя друзья. Полгорода знакомых. У тебя есть занятие, в конце концов, которое тебе нравится, я же вижу. И хорошо, что врешь.

Творцу ведомо, он не тот, кто стал бы смыслом чужой жизни, как бы лестно это ни звучало по-первости.

Она развернулась, заглядывая в глаза:

— Я просто хочу быть с тобой.

— Ты и так со мной.

— Засыпать рядом с тобой. Просыпаться рядом. Разве это много?

А разве мало? На самом деле потесниться нетрудно, причина была не в том. Гуннар не слишком любил, когда она оставалась на ночь. Рядом с ней не удавалось выспаться — и не потому, что засыпали под утро, примерно в такое время он обычно и ложился. Но Вигдис была ранней пташкой, и каждый раз, когда она оставалась у него, Гуннар продирал глаза невыспавшийся и злой.