— Вот что, друг, мы поймали не того, кого надо, и сейчас должны исправить свою ошибку, но так, чтобы об этом знали только ты да я. Вначале познакомьтесь — это тот офицер, который приезжал ко мне в Ла-Травельса. И об этом знаем лишь ты да я. Широко улыбаясь, Мельников крепко пожал руку Генриха. Тот скривился.

— Больно? А глаз не болит? Не думал я, что это вы!

— Так этот синяк я получил от вас?

— От меня, — Мельников виновато вздохнул, взглянул на свой кулак и укоризненно покачал головой.

Объяснив свой план инсценировки побега, Андре Ренар вопросительно взглянул на своего начальника штаба.

— Единственный выход! А инсценируем все так, что комар носа не подточит. Это я уже беру на себя. Только не покажется ли командованию дивизии и гестапо подозрительным, что из всех задержанных спасся лишь Гольдринг? Может, для компании выпустим девушку и шофёра? Пропагандиста, признаться, мне жаль отпускать.

— Бертину Граузамель! — даже подскочил Генрих. — Да вы знаете, с какой целью она послана во Францию и что она собой представляет?

— Мы ещё не допрашивали её, но я думаю, что женщину…— взглянув на Гольдринга, Мельников замолчал, потрясённый выражением его лица.

— Вчера, когда мы выехали, — произнёс Генрих раздельно, — я дал себе слово, что Бертина Граузамель не доедет до места своего назначения. И не называйте её девушкой, женщиной. Это эсэсовка, она приехала сюда с полномочиями установить в лагере спецрежим. — Генрих рассказал всё, что знал о Граузамель.

Мы будем судить её судом народа, — сурово сказал Андре Ренар. — Мельников, прикажи отделить её от мужчин и внимательно сторожить… А Пфайфером тебе придётся поступиться, этот пропагандист теперь не причинит много бед. Сами события агитируют теперь лучше слов.

Почтя час просидели Андре Ренар, Пётр Мельников и Генрих Гольдринг, обдумывая план побега. Когда Генриха снова привели в сарай, он увидел лишь Пфайфера и шофёра.

— А где же фрейлейн Граузамель?

— На допросе, — ответил шофёр.

Пфайфер сидел, понурив голову, неподвижным взглядом уставившись в пол. Руки его, как и у всех пленных, были крепко связаны за спиной. Красная повязка с белым кругом и свастикой, словно тряпочка, моталась на рукаве. Очевидно, допрос лишил пропагандиста надежды на более или менее счастливый исход.

— Герр Пфайфер, я хотел призвать вас к мужеству и сказать, что никогда не следует терять надежды, даже тогда, когда у тебя связаны руки и завтра тебя ждёт суд маки.

— Суд? Какой суд? — встрепенулся Пфайфер.

— А разве вам не сказали, что завтра утром всех нас будут судить партизанским судом?

Пфайфер, которого вопрос Генриха пробудил от апатии, снова понурил голову. Вся его фигура оцепенела.

— Как, по-вашему, герр Пфайфер, мы должны держать себя на суде? — Генрих подсел к пропагандисту.

— Всё равно, один конец. — Равнодушно, уже ни на что не надеясь, ответил тот.

— О нет, чёрт побери! Офицер армии фюрера должен умереть красиво. Я покажу им, как умирает настоящий ариец, и призываю вас к этому.

— Ариец не ариец, какое это имеет сейчас значение? А умирать? Разве не всё равно, как умирать?

— В своих речах вы призывали к другому. Так ведь?

— Трепать языком, конечно, легко, — зло бросил шофёр, — а мы, дураки, слушаем! Эх, мне бы сейчас кружку воды да сигарету в зубы, и тогда я, кажется, охотно проглотил бы и пулю маки. Тем более, что вооружены они нашими же автоматами. Выходит, и пуля будет немецкой! криво улыбнулся шофёр. Генрих поднялся, подошёл к двери и начал стучать в неё ногой.

— Тебе чего? — неприветливо донеслось со двора.

— Позовёте начальника караула.

— Обойдёмся и без него. Генрих снова забарабанил в дверь.

— Чего ты там толчёшься?

— Я буду стучать, пока ты не позовёшь начальника караула, — зло крикнул Генрих.

— Герр офицер, герр офицер! Оставьте, умоляю вас, испуганно шептал Пфайфер, — они нас убьют.

За дверью послышались шаги, щёлкнул замок, и на пороге появился Мельников в сопровождения ещё одного маки.

— Чего тебе? — спросил начальник штаба.

— Можете нас судить, можете после суда делать с нами что угодно, но сейчас измываться над нами вы не имеете права! — почти кричал Генрих. Пфайфер глазами, исполненными животного страха, глядел на маки.

— Кто над вами измывается?

— Со вчерашнего вечера нам не дали ни капли воды, ни куска хлеба, до сих пор не развязали рук.

— На тот свет примут и с пустым желудком.

— Я требую воды, хлеба и сигарет! — кричал Генрих.

— Чего орёшь? — Мельников, сжав кулаки, подступил к Генриху — Марш на сено! — приказал он в неожиданно толкнул пленного, Генрих пошатнулся и упал.