Граф принял генерала очень приветливо, но на его предложение согласился не сразу.

— Не стану от вас скрывать, — сказал он Эверсу. — я не хотел бы заниматься политической деятельностью и, признаюсь вам откровенно, рисковать не только своим благосостоянием, а и жизнью. До сих пор мне удавалось, оставаясь в тени, влиять на события издалека…

— Простите, граф, но уже одно то, что вас охраняют чернорубашечники, так сказать, приоткрыло забрало, за которым вы до сих пор скрывали своё лицо.

— Но, согласитесь, немощный старик и одинокая женщина могли прибегнуть к услугам чернорубашечников как к обычной охране, независимо от того, к какой партии они принадлежат.

— Очень наивное объяснение, граф, особенно для гарибальдийцев, представляющих здесь такую силу. Вы могли бы убедить меня, но не их.

— Эти гарибальдийцы, — голова графа качнулась на тонкой шее, и морщинки на лице запрыгали с такой быстротой, что невозможно было понять — сердится граф или смеётся, тем более, что глаза, как обычно, оставались неподвижными и спокойными, — хамы, захотевшие стать хозяевами!

— Итак, вы понимаете, что оставаться в стороне нельзя? — вёл свою линию генерал. — Здесь не просто ненависть к нам, носителям враждебной идеи, а и стремление к каким то социальным изменениям… И теперь, когда генерал Бадольо… когда итальянская армия…

— Мерзкий предатель! Играя с огнём, он поджёг собственный дом! Но этот огонь испепелит и его!

— Только ли его? А может быть, и всех вас, если мы не предпримем мер?

Беседа графа с Эверсом затянулась допоздна. Но генерал уехал из замка довольный: Рамони согласился объехать все итальянские части и выступить перед ними с патриотическим призывом — во имя Италии не прекращать борьбы с врагом.

На следующее утро старый граф выехал на самый неблагонадёжный участок — район расположения 117-го полка оберста Функа.

Первое выступление Рамони прошло успешно. Даже маленький, узкогрудый, с острым, птичьим лицом оберст Функ должен был признаться себе самому, что он до сих пор недооценивал возможностей пропаганды.

Граф начал очень просто, сославшись на болезнь, он попросил прощения у присутствующих за то, что будет говорить сидя, а возможно, и слишком тихо, ведь он человек старый, слабый, не привык выступать перед такой большой аудиторией. Его заставила подняться с ложа страдания лишь горячая любовь к родине и чувство ответственности перед своими земляками и соотечественниками, которые не по злой воле, а по неведению избрали неправильный путь.

По мере того как граф говорил, его старчески дрожащий голос креп, слова звучали все более страстно, даже согбенная фигура выпрямилась в кресле, словно могучая сила вдохнула в неё жизнь, пробудила для борьбы за судьбу Италии, за судьбу всех присутствующих. И не столько аргументация графа, сколько его внешний вид произвёл впечатление на вчерашних итальянских солдат. Мучительным стыдом обожгла мысль, что их, молодых и здоровых, должен призывать к борьбе за родину этот старик с парализованными ногами. После выступления графа вербовка добровольцев пошла значительно лучше.

Выступления Рамони с неизменным успехом продолжались три дня. А на четвёртый произошло неожиданное: у итальянских солдат, как и прежде запертых в казармы, появились листовки, высмеивающие графа и его легковерных слушателей. О графе было сказано, что это хитрый лис, который старается под пышной словесной мишурой скрыть свою фашистскую сущность. А в доказательство приводился список пожертвований графа на содержание фашистской партии. Листовка заканчивалась остроумным стихотворением о том, как теперь граф Рамони ищет глупцов, готовых пожертвовать жизнью за его земли и замки.

Граф и в этот день повёл беседу, словно отец, поучающий своих детей. Но закончить ему не удалось. Кто-то затянул песенку, допечатанную в листовке, и тотчас её подхватили все солдаты. Старый граф вначале растерялся, потом, прислушавшись к словам, разозлился, а под конец просто испугался и удрал к Функу, ища защиты, — это произошло на его участке, в одной из казарм, расположенных на окраине Пармо.

Функ был взбешён не меньше самого Рамони. Кто-то смеет печатать листовки в подвластном ему районе!

Через полчаса в казарме, окружённой усиленным нарядом солдат, начался повальный обыск. Было найдено пятьдесят листовок с упомянутой песенкой и несколько листовок с ещё более крамольным текстом — гарибальдийцы призывали итальянских солдат и офицеров не поддаваться на агитацию и бежать в горы. Все попытки узнать, кто принёс листовки, где они напечатаны, результатов не дали.

— Кто-то подбросил ночью, а кто — не видали, — слышался один и тот же ответ.

Бешенство Функа требовало выхода. Взяв заложниками офицеров и солдат одной неблагонадёжной итальянской части, он приказал провести аресты и среди местного населения. А вечером был вывешен приказ, предупреждавший жителей района, что в случае неповиновения или повторения того, что произошло в казарме, заложники будут расстреляны.