Куда идет История? Сахарова мало интересовали гадания «что будет?» – он сам творил это будущее. Есть ли законы у Истории, или она, как правило, почти в каждый момент находится в точке бифуркации, то есть математической непредсказуемости? (Этот образ, характеризуя положение в стране, использовал Сахаров в своем выступлении в ФИАНе 11 декабря 1989 г., за три дня до кончины.) «Важно только то, что уже произошло», – ответил мне Андрей Дмитриевич на вопрос: «Что будет?» Разговор происходил в 1977 г., после ареста Орлова, Гинзбурга, Щаранского и других членов Московской Хельсинкской группы. «Важно только то, что уже произошло», а «будущее не определено» и «оно творится всеми нами в нашем бесконечно сложном взаимодействии». Такова внутренняя установка Сахарова.

Ныне рассекреченные документы Политбюро ЦК КПСС и КГБ СССР, приводимые в книге, говорят об удивительной вещи: к мнению Сахарова прислушивались на самом верху, его предложения формировали глобальную политику, и не только в сфере планирования развития ракетно-ядерных вооружений, как это имело место в его «бомбовый» период. Оказывается, его запущенная в самиздат, изъятая при негласных обысках и представленная КГБ в Политбюро объемная брошюра «Размышления…» 1968 г. была еще в июне 1968 г. (за месяц до публикации за рубежом) не только внимательно изучена Генеральным секретарем ЦК КПСС Л. И. Брежневым и по его указанию другими членами Политбюро, но существенно повлияла на международную политику СССР. Отсюда договор СССР – США 1972 г. об ограничении противоракетной обороны, политика «разрядки», принятый по предложению СССР Хельсинкский акт 1975 г. с его правозащитной «третьей корзиной».

А если власть имущие игнорировали его предложения (а они игнорировали все предложения по либерализации – гуманизации внутренней политики СССР), то Сахаров не отступал, а только наращивал усилия, изыскивая новые и новые способы давления – с разных сторон в одну точку, достигая кумулятивного эффекта и добиваясь победы хотя бы в малом, хотя бы в конкретном частном случае. И такие неординарные победы неизбежно меняли нечто в самой структуре власти неуступчивого тоталитарного государства, приближая перестройку.

Настойчивость, целеустремленность Сахарова наглядно видны и в последний год его жизни, когда он стал политиком (главы 30–32). Эти усилия Сахарова актуальны и сейчас – см. в эпилоге п. «Сахаров и наше непростое сегодня…».

И еще несколько частных замечаний, возможно объясняющих, почему Сахаров в его общественной деятельности был столь эффективен. Его выступления – не речь пророка, провозглашающего истины в конечной инстанции, а всегда приглашение к размышлению.

Сахаров пишет, что ему близка позиция польского философа Лешека Колаковского, и поясняет: «Это тайное сознание противоречивости мира… Это постоянное ощущение возможности собственной ошибки, а если не своей ошибки, то возможной правоты противника».

И еще цитата: «Самое удивительное в Сахарове, то, что “he is not angry” (“он не сердитый”)», – сказал мне американский физик Джереми Визнер, когда мы вышли с ним после вечера, проведенного у Сахаровых на улице Чкалова. «Он не сердитый» – удивительно точно и по-американски лаконично сказано.

Не менее точно и лаконично отношение Сахарова к людям определила его друг, правозащитник, математик Татьяна Великанова – всего два слова: «Презумпция порядочности». Уважительное отношение, надежда увидеть человеческое в любом человеке. И никогда, ни в одном из заявлений и документов Сахарова, даже в самых критических, мы не увидим того, что называется «переход на личности». Может быть, в этом одна из причин, почему к голосу Сахарова прислушивались руководители государств.

И в заключение этого предисловия – о Сахарове словами его друзей:

«С первыми сказками бабушки, со звуками пианино, на котором играл отец, со стихами и книгами воспринимал Андрей ту духовную культуру, из которой выросли его представления о добре и зле, о красоте и справедливости.

Мы несколько раз слышали, как он читал наизусть Пушкина, тихо, почти про себя: “Когда для смертного умолкнет шумный день…” Он сказал однажды: “Хочется следовать Пушкину… Подражать гениальности нельзя. Но можно следовать в чем-то ином, быть может, высшем…”

Говорили о том, как Пастернак восхищался Нобелевской речью Камю, и Андрей Дмитриевич заметил: “Это по-пушкински, это – пушкинский кодекс чести…”

Вдвоем с братом Юрием они по-юношески азартно, перебивая друг друга, читали вслух “Перчатку” Шиллера и вспоминали свою детскую игру: один “мычал” ритм, а другой должен был угадать, какое стихотворение Пушкина тот задумал.

С Еленой Боннэр и Андреем Сахаровым мы познакомились в 1971 году на поэтическом вечере Давида Самойлова в Доме писателей. С тех пор мы нередко вместе читали стихи Пушкина, Тютчева, Ал. Конст. Толстого, Ахматовой, Арсения Тарковского, Самойлова, слушали песни Окуджавы и Галича.

Не только духовные традиции прошлого, не только литература воспитывали мироощущение Сахарова. Он был сыном своего времени. Школьником, студентом, молодым ученым, участвуя в разработке атомного оружия, он верил в идеалы социализма, верил в праведное величие своей страны. Но именно потому, что он верил глубоко, искренне и чисто, он тем острее воспринимал пропасти между идеалом и действительностью и, созревая, тем мучительнее пережил крушение юношеской веры.

В 1978 году в интервью газете “Монд” о десятилетии Пражской весны он сказал, что в то время начался решающий перелом в его судьбе. В июле 1968 года он впервые опубликовал меморандум о мирном сосуществовании двух общественных систем.