– Ну и не к чему это, Марья, - мирно вздохнул Копнев, - зачем обижать человека? Он тебя не трогает... зла мы от него...

– Считай, считай белье-то!
– крикнула она и с силой грохнула об пол тюк свежего, еще сырого белья, - считай, знай, заступничек! Знаю я, чем он тебе угодил, знаю!
– она злобно засмеялась, - погоди, я и до твоей Машки доберусь! Обнаружу я ваши сады-лавочки! Вон видишь, какие у меня зубы? Живьем слопаю, как только узнаю! Так ты и помни! Вот!
– и она ткнула его в плечо и так громко засмеялась, что маленький парикмахер проснулся, послушал и сказал: "Однако!".

III

С тех пор пошло.

Она никак не оставляла меня своим вниманием. Так, однажды после того, как я два часа просидел на лавочке с хирургической сестрой, она меня почтительно спросила:

– Я у вас что хочу узнать: вы когда законную бабу имели?

– Как?
– обомлел я.

– Ну, женат, женат когда ты был?
– она не говорила, а почти каркала. Я оторопело ответил, что нет, не был.

Она кивнула головой и пошла по саду, успокоенно говоря:

– И правильно! Какой из тебя муж! Ты здоровой девке и вреда-то принести не можешь.

Другой раз, тыча пальцем в книгу стихов, она меня спросила:

– Вот тут написано "Поцелуй был, как лето". Это как же понять? Что он хотел этим выразить?

Вопрос был, конечно, сложный, но я подумал и стал объяснять.

Она слушала-слушала, а потом спросила:

– А ты когда-нибудь бабу-то... целовал?

Я вспыхнул и спросил, почему это так ее интересует?

Она свысока поглядела на меня спокойными ореховыми глазами и ровно ответила:

– Ничего не интересует! А вот попался бы мне такой муж - объелся груш я б его в первую ночь, как котенка, придушила - и концов не нашли б!

Вечером после этого разговора я спросил Копнева:

– Что она на меня так злится?

Он пожал одним плечом, а на лице его проступило - и ты еще, дурак, спрашиваешь?

Было душно, и мы распахнули окно прямо в черные кусты сирени. Темнело. В больничном парке зажигались белые и желтоватые фонари, и вокруг каждого висела сетка из мошки. Кажется, очень далеко через настороженные листья желтели стены хирургического корпуса.

– А с ней и связываться не надо, - посоветовал вдруг Копнев, смотря на меня.

– Да я...

– Злая баба! Ух, ведьмища!
– он быстро расстегнул гимнастерку и я увидел возле левого соска лиловое и черное пятна.
– Видал? Зубы как у людоеда!

– Ого!
– сказал я солидно.
– Как же это так? Он молча и зло застегнул ворот, но тут меня позвала к себе ванщица, и разговор прервался. Когда я зашел к ней, она неясно сказала: "шкаф тут... сдвинуть бы... не могу одна" и вдруг заперла дверь. Я попятился - разное пришло мне в голову - ведь мне недавно исполнился 21 год.

– И что хочу спросить, - сказала она тихо и доверчиво, - он к этой лошади ходит еще? Я замешался и молчал.

– Ходит?
– испуганно переспросила она и схватила меня за руки.

Я ответил, что нет, не видел.

– Но ты не ври, - попросила она жалобно, - ты знаешь, она тебя выжить хочет, думает, что ты нам помогаешь, караулишь, чтобы никто не вошел в ванную, понимаешь?
– она отпустила руку и как-то жалко, воровски пожала ее.

Мне стало так противно, я что-то сказал ей, толкнул ее и пошел к выходу.

– Ой, не сердись!
– она забежала, опять схватила меня за руку, вся зарделась и стала очень хорошенькой, - ты не знаешь, как я теперь всего боюсь! Это такая ведьма! Ну, посиди со мной!
– она силой посадила меня на табуретку.
– Посиди, поговорим о жизни. Скажи, у тебя еще никого нет? Ну, из девушек, никого?

Я сухо ответил, что нет, и хотел встать, но она быстро положила мне руку на плечо, и я сел.

– Ну а я вот тебя на улице с одной видела, в шляпке, в молочных туфельках, она тебе кто?

Я отвернулся и коротко объяснил ей, как и что.

– Ах, так! Вместе учились, а теперь гуляете? Ну, хорошо! Это очень хорошо!

И тут я даже вздрогнул: оказывается, что все такие сложные и путаные противоречивые отношения, от остроты которых я сам не мог разобраться толком, так просто и хорошо укладывались в это подлое словечко "гуляете". Я мгновенно сгорел от стыда и спросил:

– Ну, все?

Она вдруг громко фыркнула.

– Что ты?
– спросил я недоверчиво.