— Но у вас есть, конечно, документ о праве беспрепятственного передвижения в этой зоне?

— Я живу в городе, — ответила девушка, чуть помедлив, — и поэтому...

— Ай-ай-ай! — солидно покачал головой Курцер. — Как же так, как же так, дорогая? Вы же отлично знаете, где вы и в какое время живёте. И вот вдруг пускаетесь в такую длинную дорогу даже без документа... Ну что сейчас мне с вами делать? Вы подлежите военному закону о подозрительных, захваченных в зоне военных действий с оружием в руках.

Как подняла она на него брови!

— Потому что мимо вас, — твёрдо и спокойно сказал Курцер, — пробежал человек, который стрелял в мой автомобиль и был убит на месте, возможно, что и другие пробежали тоже мимо вас и скрылись. Вот об этом обстоятельстве мне и хотелось бы поговорить с вами. Вы сидели в кустах, отдыхали, говорите вы, — значит, вы не могли не видеть, что происходит. Что же именно происходило? Кто стрелял? Сколько их было? Это я и просил бы вас мне прояснить.

Девушка молчала. Курцер подбросил зажигалку, поймал её и снова спрятал в карман.

— Это и расскажите мне, — повторил он упорно и ласково.

Он смотрел на девушку, не отрываясь, ясным, пристальным и точным взглядом. Он улыбался, и от этой улыбки и ещё больше от этого пристального, ласкового взгляда девушку вдруг передёрнуло быстрой дрожью. Она вздохнула и на секунду опустила веки. Это была именно та секунда, когда Курцер твёрдо и ясно понял, что она всё видела и всё знает. Он тоже опустил веки и целую минуту просидел неподвижно, соображая. «Знает, безусловно, знает всё, а если не всё, то, во всяком случае, очень многое».

— Ну? — спросил он, улыбаясь.

Девушка открыла рот, чтобы что-то сказать, быстро вздохнула, но только встряхнула головой и ничего не сказала.

— Значит, так, — спокойно и загадочно протянул Курцер, встал с места, и вдруг его затрясло. — Альфред! Забрать эту потаскуху! Немедленно! — заорал он вдруг неожиданно для себя и ударил кулаком по столу. — А если она не будет ничего рассказывать...

Он рванулся к ней, всё это происходило как-то помимо его воли и участия, но уже не мог сдержать себя, даже если бы хотел, и для чего-то рванул её за ворот. Девушка пошатнулась и схватилась за стену, Курцер рванул ещё... — сверкнуло голое плечо и ниже матово-голубая припухлость кожи. Тут он только опомнился. Отшатнулся, встряхнул руку, как будто отбрасывая что-то липкое, и отошёл в сторону. И тут неожиданно кто-то в кулак схватил его сердце и сдавил несколько раз. Он сразу же сел. Стало тоскливо, одиноко и скучно. Комната выцвела и потухла. Он взглянул на старика и старуху, в ужасе теснящихся около постели. Увидел жёлтые лица, каменное распятие и веночки бессмертников, пивную кружку и чуть не закричал от боли и тоски. «Да, я не Гарднер, — подумал он с завистью. — Как всё-таки легко живётся этим болванам на свете!»

Он поднял голову и посмотрел на девушку. Около неё уже суетилось несколько солдат, которые плохо понимали, чего хочет Курцер и что им надлежит делать с арестованной.

Курцер вернулся к столу, сел и положил на него руки. Пальцы его заметно, чётко дрожали.

— Так вот, милая моя, — сказал он с сухой, сдержанной злобой, значит, так мы с вами и договоримся...

Девушка смотрела на него молча, изучающе, неподвижно. И, глядя на её презрительно прищуренные и, как теперь он понял, косо прорезанные, кошачьи глаза, он вдруг сразу понял, отчего он волнуется и кого она ему напоминала. Это пришло к нему сразу, как озарение, как понимание всего случившегося и как оценка своей роли и предстоящего конца, и это было так страшно, что он дрогнул и побледнел.

— Стерва! — сказал он ошалело и тупо, чувствуя, как от этого у него холодеют концы пальцев и начинает ломить под ногтями, будто он заглянул в глубокий овраг. — Взять её, да и...

Шофёр его быстро зашёл в комнату. Он повернулся к нему всем телом, радуясь предлогу закончить допрос и отдать гестапо новую жертву — пусть и это расхлёбывает Гарднер.

— Ну что? — спросил он отрывисто. — Опять стряслось что-нибудь?

— Автомобиль исправлен, — ответил солдат, — телефонная же линия...

— Едем, — сказал Курцер и встал из-за стола. — Посмотрим, каких зверей наловил нам Гарднер.

И он продолжал говорить, улыбаться, махать руками, обращаться то к одному, то к другому, пока его не посадили в машину и автомобиль не тронулся с места. Тогда он глубоко вздохнул, провёл ладонью по лицу, как бы стирая с него всё, закрыл глаза и глубоко задумался.

Камера, куда посадили Ганку, пахла какао, корицей, ванилью и ещё каким-то редким и пахучим товаром, и Ганка понимал, откуда этот запах. Ещё неделю тому назад здесь помещался склад колониальных товаров, а теперь товар куда-то спешно вывезли, а склад превратили в военную тюрьму: Чтобы попасть в камеру, надо было сначала пройти по длинному, узкому коридору, в котором кое-где ещё попадались пустые фанерные ящики с многокрасочными наклейками, потом пересечь огромное и почти совершенно пустое помещение, где стоял только деревянный некрашеный стол, а за ним трое солдат постоянно резались в карты, и, наконец, опять очутиться в коридоре, ещё более тёмном и узком. Здесь надзиратель, ведший Ганку, вынул ключ, отпер ему камеру, сказал что-то такое: «Вот, пожалуйста, сюда», — и ушёл.

Ганка огляделся и осторожно сел на край грубо, наспех сколоченных нар. Они сейчас же заскрипели, как-то особенно противно и тягуче, и он сразу же почувствовал, что у него болит голова. Он робко дотронулся до затылка и зашипел от страшной, жгучей боли — кожа с затылка была ободрана. Он понял, что его где-то били, и били, очевидно, долго и упорно.

«Это чтобы я встал на ноги», — почему-то догадался он и сразу же почувствовал, что да, так оно и было. Он лежал на полу или на земле, а его пинали сапогами и покрикивали: «А ну, вставай! Вставай, тебе говорят, скотина! Ишь дурака-то ломает! Вытянулся, как мёртвый, и не дышит... Вставай, падаль!»