— Сотри и переделай, — холодно приказал Эстев, указав на изъяны. — И возьми еще крема, нечего его жалеть.

— Слушаюсь, — жалко пискнул помощник, потирая место удара.

Перед выдачей пекарь строго проверил каждое изделие, придирчиво осмотрев со всех сторон. Опрятные слуги понесли их наверх на огромных серебряных подносах, а сквозь толстую каменную кладку послышалась музыка: мелодичные вибрации леаконов и флейт. До кухни доносились лишь слабые отзвуки, которые тонули в галдеже слуг, стуке ножей и посуды, гоготе перепуганных гусей и реве пламени в печах. Эстев вслушивался в звуки кухонной суеты и наслаждался ее совершенной гармонией. Все на своих местах и безупречно выполняют свою работу. Разве это не есть воплощение первого закона Всеобщей Благодати?

Восхождение по обычаю праздновали в каждой харчевне и каждом доме Ильфесы. Укутанный ночью город был похож на темный альков церкви, заставленный тысячами горящих свечей. На горизонте словно большая жемчужина сиял белый Аль, звезда жизни и процветания. Три тысячи лет назад на берегу бухты замерли корабли повстанцев и праведной волной прокатились по улицам города. Дворец Царя-Дракона был стерт с лица земли, книги и бумаги того периода поглотил огонь, и ученые до сих пор спорили, где он находился. Эстев считал это глупой тратой времени и казны. Кому какое дело, что было тогда, в темные века правления нелюдей? Дай этим пустословам прилавок с калачами, так они не продадут ни одного за весь день, поскольку будут увлечены движением солнца по небу и полетом чаек.

Перевалило за полночь. Эстев смертельно устал, несколько дней кряду он довольствовался только краткими моментами покоя, но даже в эти часы не мог заснуть от волнения перед важностью предстоящего дела. Сейчас он почти клевал носом, и только несколько чашек эфедры сохраняли в нем лихорадочную бодрость. Он без конца поправлял непослушные черные кудри и беспокоился, хорошо ли сидит на нем новенький зеленый камзол с золотым кантом и парадный берет с пером птицы, название которой он не мог выговорить. Наряд, дорогой даже по меркам такого зажиточного человека как Соле, но ведь это был лучший день его жизни, вершина его карьеры, и ради этого не грех было сорить деньгами.

В какой-то момент Эстев задремал, и в сладком видении он пересекал тронный зал из золотого мрамора, гладкого, словно перламутр. Ему чудился запах сладких благовоний в курильницах и еще более сладкий, полный благородства голос, подзывающий к себе. Укутанная в мантию фигура, выше любого живущего на свете человека, восседала на многоступенчатом троне, и колени Соле трепетали от страха и благоговения, когда он подошел к его подножию. Рука в черной перчатке сделал изящный повелительный жест, и толстяк сглотнул прежде, чем осмелился ступить на первую ступень… Из дремы его вырвал страшный грохот и вой. Эстев встрепенулся. “Гуси что ли вырвались?” — подумал он, покидая прохладную каморку.

На кухне царила гробовая тишина, такая контрастная на фоне обычного повседневного гомона и уж тем более недавнего шума.

— Что, дери вас черт, застыли? — прикрикнул Эстев, и ответом ему послужили ошалелые от ужаса глаза.

— Господин… — пролепетал было один из его лучших тестомесов и поперхнулся застрявшими в глотке словами.

Толстяк сделал нетерпеливый жест рукой, и словно колокол во время пожара прогремело в затихшей кухне:

— Его Благость мертв.

Настала очередь Соле беспомощно хватать ртом воздух. Это какая-то ошибка, этого просто не может быть, однако белый как полотно слуга, замерший на лестнице, продолжил:

— Отравлен.

Бом! — провозгласил колокол в часовне палаццо, и пекарю показалось, что это с грохотом рухнуло его собственное сердце. Соле захлестнуло смятение чувств, засасывая в свой водоворот, но ледяной страх отрезвил его. Внезапно в мыслях воцарилась тишина, и внутренний голос прокричал: “Я погиб!”.

И словно не желая соглашаться с этим выводом, ноги сами понесли его прочь из кухни.

Через распахнутое окно повеяло морским бризом с ноткой увядших водорослей. Издалека доносился шум судоверфи, визгливые крики чаек, ветер нес запах смолы и дыма. Раскаленный луч солнца поцеловал веко, Асавин сонно отмахнулся от него, словно от надоедливой мухи, а затем продрал глаза. В голове ужасно гудело, во рту стоял кисло-горький вкус похмелья, горло саднило от жажды. Убрав с лица растрепавшиеся волосы, он огляделся в поисках кувшина или умывальной чаши. Столик с потрескавшимся сосудом сиротливо стоял у самого окна. Какой дурак поставил его так далеко от постели?

Выбравшись из-под влажной простыни, мужчина встал, опасливо проверив голыми ступнями деревянный настил: в прошлый раз он напоролся на здоровенную занозу и долго ругался с Адиром по поводу качества номера. Несколько шагов до столика чуть не окончились падением: Асавин споткнулся о пустую бутылку, но чудом удержал равновесие, ухватившись за оконную раму. Сосуд с ленивым скрипом прокатился по полу и ударился о курган из бутылок, распространив по комнате неприятный звон. На кровати недовольно заворчали, скрипнув простынями. Асавин заглянув в чашу. Мда, сухо, как в пустыне.

Сощурившись от солнца, он выглянул в окно. “Негодница”, бордель, в котором он провел замечательную ночь, стоял на пологом холме недалеко от побережья. Со второго этажа открывался отличный вид на плавный изгиб бухты, блеск морской волны, краешек судоверфи с башней адмиралтейства и уходящие к воде ряды красноватых черепичных крыш, украшенных яркими флажками, бумажными гирляндами и блестящими флюгерами, напоминающими о прошедшем празднике. “Негодница” стояла на кончике Копья Любви — треугольной границе между районами Моряков и Акул. Шаткий буфер, где злейшие враги коротали яркие приморские вечера в компании развеселых шлюх и огненной кижары.