Неизвестно, что бы предпринял начальник «Заготзерна», если бы узнал, что рожает сам Виктор, но скептически настроенная бабушка не стала настаивать на нюансах. В это время в Перми папа вел мою маму пешком в роддом, ближайший от дома маминой мамы. Всего лишь три или четыре квартала, а добирались с привалами, как в большом походе.

Он с облегчением передал жену дежурной сестре в приемном отделении и, полагая, что в больнице лежат долго даже с кашлем, а ребенка родить – это не раз чихнуть, потребуется никак не меньше недели, отправился к себе в общежитие спать. Утром он поднялся пораньше: предстояло бежать последнюю в сезоне лыжную гонку. Снег растаял на открытых местах. Трасса на политеховской базе проходила по лесу и потому сохранилась, пусть даже в подплавленном виде. Пробежаться по сложной, скользкой «десятке», напоследок «надрав задницу» команде химико-технологического, было заманчиво. Утром на вокзале он удачно разминулся с родителями, приехавшими как раз на той электричке, на которой он собирался уехать за город. Все ему в этот день удалось. Команда химико-технологического потерпела поражение. Электромеханики это дело с удовольствием отметили, не зная, что в команде уже есть и более весомый повод «раздавить пузырь».

Папу, еще не знавшего, что он стал папой, в тот день долго искали. Мама плакала и злилась, и не хотела с ним разговаривать, и ребенка в тот день не показала, сколько ни прыгал виноватый муж под окнами роддома, получив букетом в лоб за слова: «Я же не знал, что всё так быстро!».

Зато деду еще часа в три ночи – он как раз добрался о станции Чайковская – стало вдруг лучше, и даже очень стало хорошо, и боли отпустили.

– Родила, – изрек он и обмяк на скамье. А через полчаса уже кричал: – Мария! Конверт взяла? Не взяла?! Ну как так?!

– Да взяла я.

– А пеленки?!

– Взяла!

– А…

– Все взяла, успокойся. Это тебе рожать впервой. А у меня опыт женский, богатый. За своих-то ребятишек так не скакал поди. А тут на тебе, схватки у него с вечера до утра.

– Ты не сравнивай, Мария, не обижайся. У меня ведь девочка, а то парни были.

– Да ну тебя. Стараешься для них, стараешься…

И они обнялись, оба со слезой: она – от обиды, он – от умиления. Вот так и получилось, что первым обо мне узнали деда с бабой, приехавшие в родильный дом к маме на первом утреннем трамвае. Я их люблю.

О самом горьком

Детство идеализируют взрослые от беспамятства. Называют его беззаботным. Делают это искренне, начисто забыв о той ежеминутной заботе, о той работе мысли и души, какие выпадают на долю ребенка, стремящегося совершать взрослые поступки, стать большим, хорошим, умным и не сильно при этом навредить окружающим людям, по крайней мере, самым близким – маме с папой. Все это ребенок вынужден проделывать, находясь в положении исключительно бесправном, будучи плохо информированным о реальной мере ответственности за каждый свой проступок, не имея представления о том, что неприятности конечны, что все проходит, и страшное, в конце концов, становится незначительным, важное – нелепым, а стыдное – смешным. Помножьте все это незнание на ограниченность физических возможностей: дети – люди маленькие и многого просто не могут, пока не вырастут. Станете ли теперь называть золотой порой детство?

Самое горькое время моей жизни – детский сад. И ведь что ранило больней всего, о детском саде я мечтала, как ни о чем другом в жизни. Мечта «поступить когда-нибудь в детский сад» отравляла своей несбыточностью мое повседневное существование, значительным содержанием которого было посещение занятий по общей электротехнике, промэлектронике и электрическим машинам – папа преподавал. Он брал меня на работу, шантажируя, должно быть, таким способом свой местком. Позже этот учебный опыт сбил меня с толку, направив на факультет, где было много вольтметров, амперметров и асинхронных двигателей. Рядом с ними, вдыхая запах состарившейся пластмассы и подгоревшей обмотки ротора, я чувствовала себя спокойно и счастливо, как в детстве, в том первоначальном, когда еще не сбылась мечта о детском саде.

Вечерами мы с папой, пока мама мыла посуду, шила, штопала, подметала и занималась прочими женскими делами, гуляли по нашему городу, заглядывая сквозь решетки заборов в детские сады с верандами, грибками, качелями, песочницами, горками и прочим детским инвентарем. Папа твердо обещал (ему твердо обещали), что в детский сад я пойду не позже следующей весны, еще даже до того, как мне исполнится пять лет. И я пошла, когда до пяти лет осталась неделя. Помню до сих пор иссиня морозное весеннее утро с хрусткими корочками льда на асфальтовых проталинах. Мама не спала накануне, шила мне фартук с оборками, как на иллюстрации в книжке Чуковского. Фартук надели поверх шерстяного платья вишневого цвета с бомбошками из тесьмы. Такие же бомбошки мама пришила на гольфы.

Я сильно сама себе нравилась и от сознания своего великолепия комплексовала. «Потому что нельзя быть на свете красивой такой» – эти строчки, тогда еще не написанные, исчерпывающе объясняют причину моего душевного дискомфорта. В группу я вошла, как Наташа Ростова на первый бал. Все на меня уставились. Один мальчик так и замер с козявкой, вытащенной из носа. Через секунду он озвучил осенившее его предположение, шепеляво, как умел:

– Ты артишка?

Слово «артистка» мальчик не выговаривал, но был настоящим мужиком, потому что уже на следующий день предложил мне жениться на нем. Высокая светловолосая девочка Таня подошла и потрогала мой фартук. Молча. Я не знала еще, что Танины суждения будут влиять на мою жизнь, по крайней мере, следующие тридцать лет, но сразу поняла, что облажалась с нарядом, ощутила его нелепость и, больше того, непреодолимость будущего своего одиночества посреди коллективного детсадовского благополучия, – и с криком «Сними его!» бросилась вон из группы, догонять маму. Фартук сняли. Банты сорвала сама, растрепала волосы, измазала соплями рукава и как будто бы влилась в коллектив.

Полностью мимикрировать мне так и не удалось. Полтора года в детском саду я оставалась белой вороной. Мои коммуникативные навыки и склонность к чтению стихов на публике воспитатели рассматривали как ресурс. Я выступала снегурочкой на утренниках в младших и ясельных группах. Однако те же воспитатели находили у меня (и вслух обсуждали это!) признаки идиотизма и дебильности, которые проявлялись в неспособности есть рыбу хек ложкой. Все их попытки принудить меня есть хек ложкой проваливались. Хек оставался несъеденным, иногда лежащим на полу. В самом плохом случае хек совпадал в меню с гороховым супом. Детсадовский гороховый суп с крупными кусками вареного лука и мылистыми брусками картофеля вызывал у меня рвоту. Вечером воспитательница Клавдия Георгиевна говорила родителям, что меня надо лечить. Тон подразумевал не терапевтическое, а психиатрическое вмешательство. Папа краснел, мама злилась. Мама не понимала, почему я не могу «прикинуться нормальной», когда надо.