– Располагайтесь, ваше сиятельство, - буркнул он, бесцеремонно толкая Гримберта в спину, - Покои в самый раз под вас, не извольте сомневаться. А ежли что нужно будет, так вы не смущайтесь, просто позвоните в серебряный колокольчик. И мы, значит, сделаем все, чтоб ваше сиятельство обеспечить.

Первый день своей новой жизни он не запомнил вовсе. Будто и не было его, этого дня. Время слиплось в зловонный клубок, в котором не различались часы и минуты. Он просто сидел, привалившись спиной к осклизлой земле, и механически бормотал молитвы, не понимая смысла произносимых слов.

Радуйся, Мария, благодати полная…

'Ave, Mar'ia, gr'atia pl'ena…

Возможно, это был спасительный транс, в который Господь погрузил его, чтоб избавить от душевных мук, что-то сродни сильнейшей дозе обезболивающего, погружающей в плотный, непроницаемый для мысли, туман. Может, это и спасло его в те первые, самые страшные, дни.

Он редко оставался в одиночестве, сверху на него почти всегда пялились любопытные рутьеры, заглядывающие в яму и встречающие хохотом каждое его движение.

– Мессир! Мессир! Как вам благовония? Всем лагерем собирали, букет ну чисто горная фиалка!

– Вот ведь бледный какой… Это что ж, благородная бледность какая или морозом его подпортило?

– Так ить кровь же голубая, вот и бледный. Ему так по породе положено, дурень!

– Дай мне на час его в шатер, глядишь, быстро порозовеет! Косточки тонкие, лицо без парши... И, небось, без сифиля, как половина профурсеток в борделе у мамаши Круаз!

– Отвянь, Йохан! Дай его сиятельству расслабиться в своих покоях, не портий ему вид своей гнилой рожей! Эй, мессир, а правда, што ежли вы в нужник сходите, то к вам лакей специяльный приставлен, что розовым маслом вам жопу трет?

– Ты глянь, волосья какие у него. Ну чисто пух. Я так думаю, почтенная братия, у него в этих волосьях и вшей нет. Потому что вша, значит, непременно поскользнется на них и упадет!

– Ах шельма, это ты метко приладил!

– А, что там, слушать вас тошно! Камнем ему голову проломить – и вся недолга!

– Я тебе дам камнем, полудурок! Ножичком его надо аккуратно в печенку. Рыцарский череп он же свойства особого, из такого черепа можно любое варево пить – и не отравишься!

– Будете делить, прихватите для меня селезенку. У меня приятель во Франкфурте есть, здорово в этом деле разбирается. Если графскую селезенку отварить в уксусе и поджарить на углях, через которые девица нерожавшая трижды перепрыгнула…

– Ну попробуйте, умники. Чихнуть не успеете, как Вольфрам вас на лоскуты разделает!

«Благословенна Ты между женами, - твердил Гримберт, силясь отключить глаза и уши, как прежде отключал сенсоры верного «Убийцы», - Bened'icta tu in muli'eribus…»

Иногда в него швыряли всякой дрянью – камнями, шишками, огрызками. Иногда опорожнялись прямо в яму нарочно у него на виду, торжествуя и разыгрывая целые спектакли. Иногда… Он надеялся, что когда-нибудь сможет забыть самые паскудные и отвратительные из фокусов, которые разыгрывались на его глазах и в его честь.

Его разглядывали, как диковинку. Его поносили, как последнего из грешников. Ему угрожали, как лютому врагу. Над ним насмехались, как над никчемным шутом. Всему этому он не мог ничего противопоставить. Ничего и не было, кроме смертной усталости и тягучего нефтяного отупения, забившего все сосуды и поры.

Когда насмешки становились нестерпимыми, он закрывал глаза, но от этого делалось еще хуже. Перед ним словно открывался визор, в котором он видел дотошную запись, сделанную через сенсоры «Убийцы». Вновь взметался хлопьями иссеченный свинцом снег, вспыхивали вспышки орудий, скрежетали, лишаясь ветвей, деревья.

И верный «Страж» вновь и вновь подставлял бронированную грудь под выстрел.

И снова. И снова. И снова.

Благословен плод чрева Твоего Иисус…

Et bened'ictus fr'uctus v'entris t'ui, I'esus…

Засада была устроена не так уж ловко, как ему показалось сперва. Не было в ней ни тактического искусства, ни большой хитрости, ни такта. Только лишь обычная разбойничья сметка, примитивная, как самый простой ловчий силок. Это он понял уже тут, в яме, когда у него внезапно оказалось в распоряжении больше времени, чем он способен был потратить. Но он угодил в ловушку со всего маху, ослепленный воображаемой мощью своих орудий, опьяненный возможностью совершить свой первый – и единственный – в жизни рыцарский подвиг. Погубил свой доспех и своего оруженосца. Оказался пленен бандой никчемных разбойников и головорезов. Навеки опозорил имя и честь маркграфов Туринских.

«Как, говорите, его зовут?..»

«Гримберт Туринский. Не помните?»

«Позвольте, тот самый, который разбил лангобардов при Дьявольской Наковальне»?

«Нет, то его отец. Этот известен лишь тем, что загнал свой доспех в дебри Сальбертранского леса и оказался в плену кучки браконьеров, вооруженных ржавыми аркебузами».

«Ах да, кажется припоминаю. Ну и шуму в свое время наделала эта история, а? Говорят, следующие два года в Туринском палаццо питались соломой, чтоб выплатить выкуп, а его наставник, мессир Магнебод, был огорчен так, что отринул рыцарский титул и с того дня ушел в монастырь…»