Это Гримберт и так отлично понимал. Нелепо было бы думать, что уцелевшие Гиены выстраиваются шеренгами, проверяя запальные шнуры, пыжи и пороховницы только лишь потому, что Вольфрам вознамерился устроить своим рутьерам военный смотр или торжественный парад. Весь лагерь полнился злым клекотом, перемежаемый ругательствами офицеров и звоном металла – особенный звук, электризующий нервную систему сильнее, чем торжественные голоса боевых горнов или лошадиная доза стимуляторов.

Они все и сами ощущали это. Гримберт замечал это по особенному блеску глаз, которые еще не были скрыты забралами, по сдерживаемой дрожи проверяющих запалы пальцев, по нервному смеху, то и дело трещащему в разных концах лагеря.

Да, подумал он, эти люди готовятся к работе.

Преподобный Каноник, этот изувеченный карлик, сновал по своей обожаемой «Гретте», с такой нежностью высвобождая ее из брезента и мешковины, будто снимал платье тончайшего шелка с юной прелестницы.

Олеандр Бесконечный, единственный, кого не затронуло всеобщее возбуждение, отрешенно улыбался, глядя неведомо куда, однако люцернский молот в его руках, небрежно опертый оземь, заставлял снующих вокруг рутьеров держаться от него подальше, как от снаряженного снаряда с ввинченным контактным взрывателем.

Бражник монотонно бранился, проверяя свои драгоценные склянки. Некоторые из них озабоченно встряхивал, у других перекрывал клапаны, в третьи что-то добавлял из пипетки. Может, он и не выглядел грозным бойцом, однако тяжелая кованная кулеврина, висевшая у него за спиной, не походила на парадное оружие. Она походила на инструмент, которому не раз приходилось бывать в работе. Ухоженный и любимый инструмент.

Бальдульф на все эти приготовления поглядывал насмешливо. Его собственная броня, в которую он облачился вместо привычной шубы, выглядела весьма нелепо, но ни один из суетящихся рутьеров не спешил зубоскалить по этому поводу. Старомодная легкая кираса пехотного образца, порядком помятая и покрытая пороховой копотью, архаичные наплечные щитки, изрядно проржавевшие поножи… Все это было соединено вместе при помощи сложной системы ремней, а местами, где ремней не хватило, и обычной проволоки. Одного взгляда на это облачение было довольно, чтоб понять – этот комплект не заказывался у кузнеца, а собирался случайным образом на протяжении долгого времени.

В отличие от своих подопечных Вольфрам Благочестивый выглядел не возбужденным, как полагается гиене при запахе еще не пролитой крови, а неестественно сосредоточенным, задумчивым. Настолько, что Гримберту на миг даже показалось, что все его уродливые черты ушли под поверхность, как иногда смертельно опасные рифы уходят под воду, укрываясь приливной волной.

– Да, работа… - Вольфрам тряхнул головой, вернувшись к прерванной мысли, - До черта работы. Вот только оплата каждому причитается своя. Кто к вечеру притащит кошель с золотом, а кто будет нести охапку собственных внутренностей, пытаясь не истечь кровью. Такова рутьерская жизнь, мессир. Таково наше ремесло.

Разбойничья жизнь, подумал Гримберт, и дьявольское ремесло.

– Вы, конечно, можете сказать, мол, ремесло наше не из почтенных, не из благородных… - Вольфрам прищурился, обозревая свое воинство, спешно разбирающее оружие и суетливое, точно крысиный выводок, - И будете, конечно, правы. Только вот что я скажу вам о благородстве. Это не добродетель, не благодетельный сосуд, из которого можно черпать. Не каждый может позволить себе благородство в нашем мире.

Вздор, подумал Гримберт, и, к тому же, отдает ересью. Благородство – извечное свойство души, не имеющее отношения к достатку и положению. Благородным может быть последний нищий или кровожадный разбойник. Благородство – это…

– Благородство – это дорогая золоченая безделушка, что висит у вас на шее, что-то сродни драгоценной броши, - внезапно произнес Вольфрам Благочестивый, - Легко позволить себе быть благородным, когда в твоих кулаках тысячи людей, чьими жизненными соками ты питаешься и которых высасываешь досуха, когда ты обеспечен хлебом и чистой водой до конца своих дней. А может ли позволить себе благородство человек, который ни разу в жизни не ел досыта? Гниющий заживо, но не имеющий даже одного серебряного денье, чтоб обратиться к лекарю? Искалеченный господскими слугами за мнимую провинность и вынужденный просить подаяния? Такой человек может позволить себе благородство, мессир?

Гримберт не нашелся, что сказать, да и не думал, что от него ждут ответа.

– Мои ребята знают, на что идут. Сегодня вечером некоторые из них вернутся со звенящим кошелем, а некоторые если и будут что-то нести, то собственные внутренности, вываливающиеся из распоротого живота. Не очень-то справедливо, но мы к этому привычны. Гиены – не самые благородные Божьи твари. А я – не самый благородный предводитель.

Гримберт кашлянул, с трудом вспомнив, как звучит его собственный голос.

– Каждый грешник может обрести прощение, если…

Вольфрам рассмеялся. Он заметил, понял Гримберт. Заметил его смущение и совершенно верно истрактовал.

– В тех миннезангах, что мне доводилось слышать, часто встречались благородные разбойники. Из тех, знаете, что услышав речь рыцаря, находили в своем сердце отголоски совести и, раскаявшись, бросали презренное ремесло. Как знать, может я как раз из их числа? Раскаюсь, наслушавшись ваших сладких речей, отдам все заработанное неправедными трудами добро Святому Престолу, надену вериги и отправлюсь странствовать, разнося во всей империи Слово Божье и уповая на Его прощение. Как по-твоему, Паяц?